FoE: Corrupted adve…adve-nnnn-chur…yeee! (Испорченное прику… прик… прик-к-к-люююю-ченне!)

Глава восьмая. Наблюдение и эксперимент 18+

Предупреждение: данная глава содержит сквернословие, насилие и вещи, действия и понятия, которые могут быть неприятны. Или приятны, если вам нужно что-то плохое здесь, чтобы пережить плохое внутри себя.

Специальное слово: нерепрезентативная выборка.

*пауза*
*поиск угла антенны*
*настройка вертикальной развертки*

У-у-у…

*настройка горизонтальной развертки*

Уш-ш-уш-у-у-у-у…

Потеря сигнала.

*взрыв кинескопа*
*пауза*
*выбор диапазона частот вещания*
*выбор частоты вещания*

Кхррр-р-р-р…

— Мы приветствуем вас в…
— СПЕЦИАЛЬНОЙ!
— Радиопоста-а-а-а-а-*чирк!*новке «БАР»!
— Отвлекитесь от очередного. Очередного. *крак!* Очередного. Оо-оочч-ч-…*пок!*

Одноактовый… что? Изменение в сценарии… *крак!*

*Звуки злобной ругани на фоне*

…Прошу прощения, гхм…

Одноактовый спектакль «Пир»

Действующие лица:

Врач Док, помощница врача Одуванчик, стражник Таран, семья Вошей (Биг Вош – отец; Изма Вош – мать; Смол Вош – младший сын; Мидст Вош – старший сын), жители города Дыры: нам лень перечислять каждого; и лица, пожелавшие остаться не… не… нннееееееееее… *чирк!* неизестными.

Ну и ладно! Ну и пожалуйста.

Описание пони:

Жители дыры: желто-оранжевые, чахоточные в своей сути пони.

Биг Вош: массивный белый земной жеребец, который держит ферму около Дыры и, собственно, снабжает жителей продуктами. В обмен на труд. Лучше не спрашивать его, как вырастить продукты с нехваткой солнца и мертвой землей.

Изма Вош: толстая черная единорожка, сварливая, но с глазами, полными внутренней мудрости. Любит сыновей и постоянно ругается с Биг Вошем.

Смол Вош – младший сын в семье Вошей. Праздный единорог, покрытый черными пятнами, похожими на синяки. За любой движ, кроме  дел по ферме. Любит виски. Кобылок. И стрельбу.

Мидст Вош – первый сын семейства Вошей. Серый земнопони крепкого тела. Не умнее Смол Воша, однако, имеет больше опыта и выдержки, за что имеет уважение у Смола.

Врач – врач.

Одуванчик – молодая земная кобылка, по комплекции похожая на жеребенка. Любит виски. Готова заболтать любого. Красивая. Когда не открывает рот. Смол Вош тайно обожает ее.

Таран – таранит пони и за счет крепости тела может снести почти всех жителей Дыры с ног, кроме Биг Воша.

Описание сцены: храм «Луча-Сверху». Столы ломятся от довоенных консервированных фруктов, сладостей, выпечки и полуфабрикатов. Есть напитки и довоенный алкоголь. Все ярко освещено. Внутри все гудит от голосов, смеха и запахов еды. Снаружи начинается очередной вечер. Шифтед Прист довольно ходит вокруг столов. На почетных местах сидит семья Вошей. Дети резвятся в кабинете Приста.

Ж и т е л и Д ы р ы. (сбивчивым пьяным хором) Нам уготован славный пир! Давненько так не ели! Спасибо, мистер Прист, что распахнули для нас свои запасы!

Ш и ф т е д П р и с т. (смущенно) Спасибо вам, друзья! Не стоит, право, меня хвалить за это.

Б и г В о ш. (басовито бурчит) Труда большого это стоит. Откуда ж столько в единороге усердия взялось?

Ш и ф т е д П р и с т. (моментально) Я Стойло вскрыл, и многие блага оттуда я добыл.

И з м а В о ш. (язвительно-надменным тоном) Все очевидно стало в раз. Чего ты прицепился, муженек?

Б и г В о ш. (со злобой на нее) Заткнись, трещалка! Слова тебе не для того даны, чтоб ты на ветер их бросала! Так не пизди ж!

(Воши ругаются, их сыновья наблюдают)

М и д с т В о ш. (отстраненно) Тяжел удел иметь земли надел…

С м о л В о ш. Мне скучно, братец. Быть мож, пальбу устроить нам для пущего веселья? И до кобылок в пьяном виде… А, что скажешь?

М и д с т В о ш. Терпи, не ной. Мы здесь среди народа. Веди себя, как подобает Вошам, и поньки сами упадут к твоим ногам. А что касается стрельбы…

Б и г В о ш. (зло) Обоим пиздюлей отвешу! Удумали хуйню – стрельбу устроить! Вас мало выпороть, так мож, прута каленого хотите по ебалу?!

(Сыновья Воша затыкаются и молча выпивают)

Т а р а н (со скучающим видом осушает довоенный виски). Любимая Эм-Эм. О, где же ты? О, где? Куда пропала ты с очей моих? Такое дело – пир устроить, а ты исчезла. Сказала ты сегодня, что задержишься: готовишь мне сюрприз. Но я терпеньем изранен, и алкоголь не лечит мои раны. Во мне все ноет от тоски, и виски опостылел мне, хоть и приятен.

(Одуванчик и Док подходят к Тарану)

Д о к. (обдает Тарана алкогольными парами и дружески вопрошает) Таран, приятель мой крепчайший, чего не весел ты сегодня? Чего случилось? Кто обидел?

(Одуванчик молча опрокидывает стакан виски и с интересом смотрит на Тарана)

Т а р а н. (огорченно) О, Док, никто меня в обиду не вводил, и случая плохого не бывало. Я лишь любимую Эм-Эм хотел увидеть, а нет ее. Все нет. И нет. И нет.

Д о к. (дружески хлопает Тарана копытом по плечу) Не дай печали овладеть тобой. Любимая твоя придет, уверен я. Заешь едой, запей вином, и глядь, появится она.

О д у в а н ч и к. (невзначай) Ак ела уеа оа с соою в ар…

Т а р а н. (удивленно дернулся) Чего-чего? Что ты сказала, Оди?

Д о к. (затыкает рот Одуванчику и извиняющимся тоном) Оди пьяна, она не знает меру. Она имела лишь ввиду, что ненаглядную твою последний раз мы видели, когда она ушла в бар с Хелбентом.

Т а р а н. (едва ль не орет от злости) В-от одноглазый хуй! А я его ценил, как брата! Пизда ему!

(Таран выскакивает из-за стола и убегает в темноту)

Ш и ф т е д П р и с т. (провожает его взглядом и про себя) Страж что-то заподозрил. Наверно, в бар спешит – Эм-Эм проведать. Ну и пусть. Уже все поздно. Здесь не осталось тех, кого бояться стоит мне. Идет по плану все, точнее, катится в Тартар. Ни одноглазый землекоп, ни рабский жеребенок, ни хозяйка бара – никто из них уже не встретит завтра. Один ножом исколот, другому в череп целый барабан всадил, пока от головы кровавые ошметки не остались, единорожка задушена во сне из уважения. Вповалку с мертвым поваром я их в подвале сгреб. Жаль, Королева моя не сможет радость разделить, и сам себе я улыбаться буду.

(Тем временем Таран бежит с копьем наперевес к бару)

Т а р а н. (в безумной злобе) Порву! Разрежу! Загрызу! Ты мне в душе пробил дыру! За это жизнь твою прерву! Прошью тебя копьем насквозь и буду потрошить, пока скелет один с тебя не станет! Как можно так с друзьями поступать?

(Таран влетает в бар, стремглав проносится по комнатам, и никого не найдя, летит на кухню, затем в подвал…)

(Тем временем, в храме)

Ш и ф т е д П р и с т. (встает в центр зала с кружкой виски и объявляет) О, прелестные кобылки и джентльпони. Я хочу сказать тост.

(Все встают со стаканами и кружками)

Одуванчик. (шепчет Доку) Чо-о ме ни орошо…

Д о к. (шипит на нее) Пить надо меньше, головка дурья.

Ш и ф т е д П р и с т. (торжествующе) Я рад вас всех тут видеть! Так выпьем же за это!

В с е. (хором) Ура! Ура! Ура!

(Все выпивают. Не проходит и минуты, как часть пони валится с ног, как подкошенные. Еще минута, и в зале остается стоять один Шифтед Прист)

Ш и ф т е д П р и с т. (смеется и ликует) Прощайте, братья! Прощайте, сестры! Как я устал быть вашим другом. Как я устал вам объяснять, как мир устроить. Как быт наладить. Как вам Эквестрию вернуть. Как в дружбе жить. Но тщетно. Дыра прогнила. А я ее врачую. И яд – мое лекарство. Спите мирно. Катитесь нахуй!

(Двери кабинета открываются, оттуда выходит пара жеребят)

Ж е р е б я т а. (удивленно) Чего все спят? А что случилось?

Ш и ф т е д П р и с т. (добродушно) О, не волнуйтесь. Они лишь спят. Усталость дня свалила их. А я тут вспомнил… один пустяк. (Прист начинает меняться внешне, чернеет и вытаскивает телекинезом из рясы револьвер Эм-Эм) Я ни разу еще не стрелял по жеребятам.

(В этот момент двери храма распахиваются и…)

*Радиопомехи*

Сигнал радиостанции потерян.

Пустота. Белая. Или черная. Есть ли цвет у пустоты? Есть ли цвет у ничего? Наверно, все-таки черная, раз черный – это отсутствие цвета.

Здесь тепло. И холодно. Нормально. Пустота не имеет ничего. Ни звука, ни цвета, ни запаха, ни температуры. Ни-че-го. Но здесь есть я.

Кто я? Что я? Часть пустоты? Или сама пустота? Могу ли я осознать себя пустотой? Что есть «мочь»? Что есть «осознание»?

Что-то «дребезжит». Я… чувствую. Невидимый океан треплет меня. Легко. Но треплет.

— О, я знаю, кто ты. – льется отовсюду голос. Голос? Он не мой. Или мой? Это тоже… пустота?

— Ну как тебе? Неплохо тут, а? – подначивает голос. Он нагл, самоуверен. Он везде и нигде.

— Ты уже поди забыл, каково это? Не иметь ни массы, ни формы, ни ощущений. Только мочалка бредовых мыслей: «Почему я? Почему так? За что я заслужил?».

— Все вы такие. – огорченно добавил голос.

Мне… Я… Не знаю. Не понимаю. Что это?

— А давай украсим это место.

И из ничего появились ленты желтого и розового. Они сталкивались, растягивались, и скоро все вокруг стало желто-розовым. Желто-розовые стены, потолки, лабиринты коридоров.

— Красиво, а? Это мои любимые подсобные помещения. Этот стиль я называю «Лучший». Бабочек нет, но с ними сложно подобрать хороший свет. – голос говорил и говорил. О правильном свете, тенях и много чем еще, но это было так быстро, что я ничего не понимал.

Я, если меня можно так назвать, оказался среди кривоватых стен, в коридоре, который куда-то поворачивал. То ли направо, то ли налево. Ни свет, ни само место не казались мне чем-то «лучшим» или хорошим.

Из-за коридора вышел…

— Где я? Больна! За что? Прекрати! Хватит! А-а-а! – верещал писклявым голосом кто-то. Или что-то. Клубящееся и пульсирующее багровое облако, перетянутое почтовыми бечевками, пробитое множеством огромных игл. Из облака по полу волочились окровавленные жеребячьи ноги, и все это походило на огромную медузу, плывущую в коридорной пустоте.

— Ну чего ты кричишь, Слатти? – насмехался голос над багровым облаком. – Ты ведь сам умолял, чтобы все закончилось. Вот «все» и наступило.

— Больно-больно-больно! – вместо ответа выло облако. Я чувствовал к нему что-то… что-то терзающее. Сочувствие? Сострадание? Жалость?

Облако стало биться о стены, оставляя бардовые пятна.

— А НУ ХВАТИТ ПАЧКАТЬ СТЕНЫ! – загудело все от жуткого рева. Желто-розовые стены разлетелись, и опять все обратилось в пустоту.

Тьма. Тишина. И какой-то шум. Очень тихий. Не знаю, был ли этот шум вообще. Просто эхо от рева.

В тьме появилось маленькое темно-серое пятнышко. Оно медленно превращалось в серое, а затем и белое пятно, и становилось все больше и больше. С пятном нарастал и шум. В какой-то момент пятно стало расти все быстрее и быстрее, а шум обрел очертания хриплого крика. И это кричал я.

Что-то невидимое врезалось в меня, но болезненное, как мелкие стальные иглы, и с каждой такой иглой в голове всплывали воспоминания, мысли, слова и прочее-прочее-прочее, чем я занимался при жизни. Все быстрее, и быстрее, как будто я пролетал свою маленькую жизнь на максимальной скорости «Ракеты».

Пятно побелело до рези. И я влетел в него. Из груди вылетел весь воздух, я сломал ребра – они тут же срослись – и отскочил от белого пола, как бакбольный мяч, удачно встав на ноги. Белое пятно имело форму идеального круга, снаружи которого была темнота, как будто мы были в цилиндре с черными стенами.

Рядом неловко поднимался на ноги Слатти. Он выглядел нормально. Маленький светло-желтый тощий жеребенок с белесой гривой и целым хвостом, без шрамов, швов, похабных надписей и торчащих с голодухи ребер. На боку красовалась кьютимарка в виде простой столовой ложки.

Он посмотрел в мою сторону. И замер. Долго всматривался.

— Хел-бент? – осторожно спросил он у меня.

— Слатти? – неуверенно спросил я. Он медленно подошел ко мне вплотную. И недоверчиво потрогал мое копыто.

— Это и правда ты? – он не мог поверить увиденному. Он смотрел на меня снизу огромными глазами, под которыми уже давно назревали слезы.

— Да, это я. – память затекала в меня обратно, и я почувствовал легкий стыд от неуверенности, что я и есть Хелбент. Или Хелбент и есть я.

Слатти смотрел на меня. На его мохнатом лице крупные слезы проделывали в желтой шерстке две глубокие канавы, как будто двое пони бежали наперегонки через пшеничное поле.

Он резко напрыгнул мне на шею и захватил в объятиях, как дикий медведь.

— Прости-прости-простипростипростсип! – и орал он, и шептал он что-то и елозил носом по шерсти, вытирая слезы и сопли, как об полотенце. Я чувствовал, как его ноги сжимаются вокруг моей шеи, словно клешни гигантского краба, и воздух перестает поступать в легкие.

— Задушишь… — стоически произнес я, чувствуя, как легкое головокружение уже пришло в гости и настойчиво заманивало черные пульсирующие круги.

Он тут же отскочил и стал извиняться. А пока извинялся, вытирал копытом то, что насопливил и наплакал. Точнее, размазывал.

— А что… — я пытался понять, за что он вообще хочет извиниться.

— Я дурак! Долбоеб! Я съебался! Я хотел помочь этим ебланам водой, а потом эти психи налетели! А я их! А они меня чуть не ебнули! Суки пернатые! Я не должен был…

Я заткнул его копытом. Слишком быстро. Слишком много.

— Я не понимаю. Давай медленнее.

И Слатти заговорил более спокойно. Он подумал, что я превращаюсь в Босса: когда он пролил воду, у меня был взгляд, как у него. И он свалил с водой от меня подальше. И решил вернуться к фермерам, чтобы загладить вину за съеденные… растения. Но на него напали грифоны и пытались размазать его об землю, но он свалился в каньон с одним из них и каким-то чудом смог всех их победить. Те разбили его бутылки с водой. Он хотел вернуться, но боялся, что я сделаю с ним что-то жуткое (я подумал, что даже моя смелая фантазия не смогла бы превзойти самые заурядные пытки и издевательства этих, к счастью, мертвых пони), и полез наверх. Но вылез с другой стороны. Увидел город. Увидел ферму. Там его и схватили, когда он жрал овощи с грядки. Его посадили, чтобы продать, как бойца, но он смог сбежать в город и спрятался в подсобке бара. Какая-то милая единорожка обработала его раны, а толстый пони-повар угостил его овощами. Его оставили в подвале, а потом пришла единорожка и заколола его. Много-много-много раз. Он весь стал как решето.

И потом он оказался здесь.

Я помню, что моя голова развалилась на куски. Лицо мощно болело тупой болью, как будто я приложился со всей дури о бетонный пол. И застрелила меня тоже единорожка.

— А ты щас нормалек. Твои глаза…

Я не сразу осознал, что мог видеть его и левым, и правым глазом. Неужели… это правда. Я глупо закрывал то один, то второй глаз, пока он говорил.

— Я думал, ты типа оч лохматый, как эта… херня болотная. А ты типа норм. – он подумал и неуверенно добавил. – Так… это… Ты простишь меня?

Я сердито стукнул его копытом по лбу. Очень легонько. Он съежился, но даже не ойкнул и недоуменно смотрел на меня.

— Да, теперь прощаю. – после этого мне стало немного легче внутри, словно я исполнил какой-то старый долг. – Больше так не делай.

— И все? – удивился он.

— Да. Все. – на меня напала волна раздражения, что мне приходилось объяснять очевидное. – Я тебе ничего плохого не сделаю. Ничего. Не сделаю. И не собираюсь ничего плохого делать. Просто. Будь. Чуть. Чуть. Понятнее. Я не умею читать мысли. Ты всегда можешь сказать или спросить. Понятно?

— Да. – он виновато потупил глаза и пробурчал. – Прости. Я – то еще говно. Лучше бы они меня пополам разорвали!

Я отвесил ему подзатыльник, а потом уже рассвирепел:

— Да как ты заебал! Если бы эти суки были живы, я бы их нахуй в топке заживо спалил! Да хоть каждое утро бы это делал, пока от старости не сдохну! Ни одна зебра, пони или любое другое существо, которых я помню, не позволит себе такого! Хочешь умереть! Я тебе покажу!

И принялся гонять его по этому белому кругу, пока пытался отвесить пиздюлей. Мы метались, как две молнии: он извинялся и метался, круто ломая траекторию, а я пытался достать его передним копытом.

Мы бы так и гонялись, если бы не слышали странный насмешливый хохот. Я остановился, и каким-то образом Слатти, который бежал впереди, врезался в меня сзади и сбил с ног. И сам уселся рядом.

— Забавно… — сквозь хохот произнесло хвостатое змееподобное существо, когда возникло из сгустившейся темноты. – Давненько… я… так… не ржал. Два мертвеца пытаются убить друг друга. Вот умора!

Желтые глаза сверлили нас. Слатти забыл обо всем и прижался ко мне, как дрожащий котенок.

— К-к-кто ты?! – вскрикнул от ужаса он.

— Ты не узнал меня? – удивилось существо, указав на себя лапой. – Это я! Тот, кого ты умолял прекратить, когда они издевались над тобой. Тот, кого ты просил о смерти, когда тебя резали и зашивали, чтобы ты дальше страдал. Тот, кто прислал тебе помощь.

И он указал острым когтем на меня.

Я глянул на Слатти. Тот молчал. Смотрел в никуда. Его тело стало как каменное, будто я сидел в обнимку со статуей.

— Ладно, ты пока думай, а мы продолжим… — существо заложило лапы за тощую чешуйчатую спину и деловито продолжило. – Джентльпони. Кольты. Жеребцы! Вы проебались. Не ошиблись, нет – именно, проебались. Вас убил какой-то. Вшивый. Ченжлинг. Как так можно лажать? Я могу еще понять Хелбента – у него виски вместо мозга, и он дважды умер перед этим. Но ты, Слатти. Ты чо, совсем отупел? Раскидать четырех грифонов ложкой! И так затупить! Ну как так-то?

Существо замолчало, и явно ждало ответа. Потом махнуло лапой и продолжило:

— А!..  У кого я спрашиваю? И так знаю ответ. Короче! Я вижу, что вы старались «типа что-то сделать», и потому даю шанс. Вы восстанете и надерете зад этому де… понежукому мудозвону. Но, если он вас грохнет снова – все! Финиш. В забвение. – существо демонстративно разгладило кусок тьмы в идеально ровную плоскость и тут же испарило ее. – Это уже не в какие ворота – столько подыхать! Или… вы можете и дальше сидеть тут, обниматься и гоняться друг за дружкой (мне стало очень неловко после этих слов), пока не исчезнете во тьме. Это не больно. Это не страшно. Просто от вас не останется ни-че-го. Даже костей. Пустошь о вас даже не вспомнит, будто вас никогда и не было. Что выберете?

— Я… я прикончу его! – решительно подскочил Слатти, – Давай, вертай меня взад! – и повернулся на меня с надеждой в глазах.

— Даже не спрашивай. Я с тобой.

Что это? Что это? Это тело? Это кровь? Это крики?

Я в баре. Где-то… около Понивиля. Но все, что я видел, это маленький светлый квадрат в тысяче метров абсолютной гнетущей черноты. Он вырастал. Шумел. И…

…Что-то многовато в последнее время стремительно приближающихся пространств из темноты…

Я закашлялся. Какие-то острые камешки или кусочки посуды царапали язык. Голова гудела, как обеденный колокол. Я уже думал, что опять буду смотреть на мир одним глазом, но теперь я видел все двумя.

И это «все» отливало красным. Стеллажи с едой, тела хозяйки бара и ее повара, странная светящаяся звезда в круге на полу… плачущий Таран… Слатти, который с любопытством смотрел на него…

— Я сделал, как ты хотел! Я сделал! Сделай, что обещал! – вопил Таран в пустоту. Его копыта были измазаны в чем-то красном. Он смотрел на меня, как на призрака. Его лицо растянуло и исказило от слез и бури самых жутких чувств, которые вообще способен испытывать пони. Я не чувствовал к нему сочувствия, но внутри все равно очень больно кололо от одного его вида.

— Хел! – всхлипнул он то ли с мольбой, то ли с ненавистью. – Я не могу! Немогу! Немогу!Немогунемогунемгу!

Голос надломился и резал уши; он становился все тише и плаксивее, как будто я слушал ломающийся патефон, играющий грустную музыку.

Слатти посмотрел на меня с немым вопросом: «Мне стоит открывать рот?», на что я легонько помотал головой.

— Не могу. Не могу. Не могу… — и Таран, стойкий страж Дыры, тихо опустился на колени и завыл. Слатти невольно погладил его по гриве, чтобы успокоить, но Таран лишь дрожал и плакал.

— Исполняй! Исполняй. Исполняй… — шептал он в пол и плакал.

— ИСПОЛНЕНО. – стены затряслись от низкого гула; вибрация прошла от самых копыт до кончиков ушей; Слатти отскочил к стене; продукты попадали, и деревянные стеллажи обвалились на пол. В подвале не осталось ни одной целой вещи. Таран перестал плакать. Страх владел им, равно как и любопытство к происходящему. Звезда на полу озаряла подвал. В воздухе витала пыль. Таран посмотрел на меня. Он что-то хотел спросить.

И звезда шваркнула его черно-красной молнией. Без звука. Просто вспышка. И Таран упал, как подкошенный.

— Что? Что это за хуйня?! – вскрикнул Слатти. Он был слегка напуган.

«Он надоел. Я дал ему то, что он хотел», прозвучал в голове насмешливо-надменный голос. Слатти мгновенно успокоился, видимо, он тоже слышал.

— Охереть, я спятил! У меня в башке голос этой хрени, Хел! – он постучал копытом по виску и хохотнул. Потом добавил:

— Кста, у тебя один глаз горит. Прям огонь шпарит.

Поверю на слово. Я подхватил чехол с лопатой. Слатти открыл дверь подвала. На кухне он взял пару ножей. Почему-то я знал, что этого может не хватить. Мы шли от бара к храму «Луча-Сверху». Две тени. Поперек темной улицы. Как убийцы или воры. Решительно. Молча. Быстро.

— Че, так и ворвемся через парадный?! – спросил у самого входа Слатти.

Я пинком распахнул двери. Вот мой ответ.

Красноватый свет внутри. И множество тел пони. Они лежат за столами. Кто-то под столом. Полно еды на столах. Здесь были и Док, и Оди, и, наверно, вся Дыра. Тихое, жуткое зрелище. Посреди этого прерванного пира стоял, как карикатурный злодей, кто-то черный в мешковатой рясе, похожий на пони и на жука одновременно, с большими голубыми глазами-ложками. В воздухе, объятый зеленоватым туманом, висел револьвер Эм-Эм. И смотрел на жеребят, которые стояли в дверном проеме.

Черная, тускло блестящая голова с очень странными ушами и рогом развернулась на нас, изображая что-то похожее на любопытство, и спокойно прошипела:

— А, вот и с-с-собач-ч-чки прибеж-ж-жали. Х-х-хоз-з-зяин с-с-сказ-з-зал «Ф-ф-фас-с-с»?

— Н-н-нах-х-хуй ид-ди! – передразнил Слатти и стиснул один нож в зубах.

Револьвер развернулся на нас. Курок взводится с протяжным щелчком. Мы врассыпную. Я влево. Слатти вправо.

— Бес-сполез-зно! – прошипел он. Грохочет выстрел. Еще один. Еще. И еще. Методично и четко, как в тире или на фабрике.

Жеребята вскрикивают и исчезают в проеме, запирая за собой двери. Первая пуля бьет перед копытом, но я бегу. Вторая пуля уже больно чиркает мне по носу, как грифон когтем. Слатти чудом уворачивается от двух выстрелов и исчезает за столом.

Я замахиваюсь лопатой. Еще пара секунд и… Еще выстрел. Рот взрывается вспышкой боли. Челюсть чуть не выворачивает. В лопате небольшая вмятина. В ушах звон. На полу – мятая пуля. Выстрел в лопату – это больно.

— Стой на месте! – с легким шипением приказал он мне и демонстративно взвел курок. – Или следующая будет в твоей голове.

Между нами осталось метров пять. У него осталась одна пуля. Слатти почти у него за спиной. Даже если он убьет меня, то Слатти успеет…

— Ты ош-шибаеш-шся. – несдержанно произнес он. – Ни ты, ни твой дружок не ус-спеете!

— Говна наверни! – крикнул Слатти, выскакивая из-за стола. Он ловко перескочил стол и сразу метнул нож. Я тут же рванул на него. Он точно не успе…

Черный жукопони моментально выстрел в летящий нож так, что пуля задела Слатти, мгновенно зарядил два патрона и наставил мне на лоб заряженный револьвер, пока дымящиеся гильзы падали на пол.

…какого… хера…

Слатти шлепнулся на стол с подстреленной ногой и начал неловко подниматься на ноги, но поскользнулся и улетел под стол, утаскивая за собой какого-то рыжего пони.

«Сука», прошипел Слатти оттуда.

Голубые глаза изучающе смотрели на меня. Я видел в них множество мелких глаз, как у насекомого.

— Не ищ-щи варианты. Я ус-спею выс-стрелить раньш-ше, чем ты замахнеш-шься лопатой или попробуеш-шь ударить ногой или головой.

И правда. Я не добежал до него один шаг. Даже если я размахнусь, он выстрелит раньше. Я мог прыгнуть на него. Дернуться в сторону. Слатти нападал практически со спины, и все равно поймал пулю.

— Зачем ты убил нас? – раз не могу нападать, то хоть попробую его отвлечь. Слатти, поднимайся.

— С-с-сопут-с-ствующ-щий ущ-щерб. Вы выбрали не ту с-сторону.

— Это из-за него? Хвостатого, рогатого, чешуйчатого… – надеюсь, Слатти еще сможет сражаться, и я не зря оттягиваю время.

— Да. – он очень сдерживал злобу, но глаза чуть дернулись.

— Ты типа убить его хочешь? Или что?

Дуло револьвера больно уперлось мне в лоб. Оно походило на огромную водопроводную трубу, закрученную в голову, под которой висела трубка выбрасывателя. Еще более толстая. Но не опасная.

— Убить? О, да… – он показал длинные клыки в ухмылке. — Я ж-ж-ж-желаю это. С-сильно. Но даже моя королева не с-смогла это с-сделать. А ее с-с-с-с-сила неос-с-спорима.

— Но ты все равно пытаешься… — я уже не думал отвлечь, а пытался понять эту странную логику.

— Я с-с-следую приказ-з-зу. – слова сквозили пренебрежением. – Как. И. Ты.

— Раз у нас столько общего, может, под…

Я не успел закончить, как Слатти вынырнул из-под стола, как желтая беззвучная рыба, с ножом в зубах, и метнулся на понежука сзади.

Мир загустел. В нем все замедлилось до черепашьего шага. И даже хуже. Спуск револьвера медленно ушел назад до щелчка, и курок с неторопливой прытью полетел на встречу капсюлю. Я плавно отклонил голову, отмахиваясь от ствола передним копытом. Пуля в алых платьях пламени бездымного пороха и белых иголок искр неторопливо поплыла из ствола в потолочную керосиновую лампу. Звон, треск, и пламя вместе с топливом потекли вниз неожиданно ярким, жарким «водопадом».

Сердце быстро колотилось, а револьвер в телекинезе плавно выворачивался на Слатти, который замахивался ножом на бок понежука. Тот поворачивал голову на него, как будто со мной уже было покончено. Степенный взвод курка. Клац! – и второй патрон готов к бою. Револьвер чуть ли не в упор следует за мелкой головой Слатти, как нос любопытной борзой. И сейчас он гавкнет.

Мои движения медленны. Позади меня огненная лужа, в которую с тихим звоном падает стекло лампы. Лопата в моих зубах с такой неохотой набирает скорость, как будто я размахиваю огромным молотом или кирпичом на очень длинной палке.

Все резко становится быстрым. Слатти с хрустом вонзает нож глубоко в понижука. Револьверная пуля прошивает нос Слатти навылет и застревает в полу. Понижук скалится. Ему больно. Я бью его лопатой по лицу. Бздынь! А он твердый.

Ему больно. Ему обидно. Он смотрит на меня сужающимися ложками глаз. Как будто моргающая стрекоза или муха. Он много лет копил свою ярость на этого хвостатого сгибателя рельс. И теперь он разрядит ее в меня.

Слатти с жутким матерным воем катается по полу, тщетно затыкает передней ногой раны – вторая едва шевелится.

— Бол-л-льн-н-нооо… — прошипел он и начал увеличиваться в размерах. Его тело преображалось. Копыта превратились в острые когти, а матово-черный панцирь превратился в плотную темно-серую шерсть. Грудь становилась мощнее и шире, а передние ноги все больше походили на лапы. Голова вытягивалась и все больше походила на собачью…

— Что, мистер Кид, я отучу вас бить лопатой по лицу во время беседы. – проговорил басовито алмазный пес, немного проглатывая буквы и злобно добавил. – Раз и навсегда!

И рывком схватил меня за шею. Так резко от земли меня отрывала только Вирас, но тогда я не чувствовал, как мощная лапа с когтями сдавливает тисками шею с хрустом. А теперь чувствую. Не сглотнуть, не вдохнуть. Мелкие свирепые глаза смотрят на меня. Я стукнул его копытом по скуле, но с таким же успехом мог избивать камень.

— Жалкая тварь! – проревел он и со всей силы приложил меня об пол.

Неважно, один глаз, два, или тысяча. Неважно, сколько раз умирал и скольких убил. Неважно, плохой ты или хороший. Удар об пол от двухметровой твари со всех сил ты запомнишь точно.

Тело превратилось в один сплошной ушиб. Позвоночник больно хрустнул, но не сломался. Зубы вошли в язык. Прорезали щеку. Во рту соленая горячая кислота затапливала прокушенный язык. Все пространство потеряло четкость. Я плыл в какой-то желтой дымке с черными силуэтами и не мог нормально пошевелиться. Мне хотелось вывернуться наизнанку, но в животе была только боль и мышечные спазмы. Все мысли разом вылетели из головы.

Алмазный пес наступил мне на ребра и потянул на себя переднюю ногу, произнося: «Я отучу тебя нападать исподтишка, сраный ямокопатель!»

Острая, наверно, даже самая острая боль прошила плечо и ногу, когда последнюю вывернули под тем углом, о котором не расскажут на сопромате и в публичном доме. Я видел предупреждения о том, чтобы пони не совали копыта в паровой маховик, но никогда не думал, что испытаю что-то такое.

Я кричал. Я дергался. Из меня вышло все, что вообще могло выйти. Я сжал в зубах ком земляного пола и все равно – выл и плакал. Меньшее, что я хотел, это отгрызть себе ногу. По шею.

— Что ты кричишь? Не нравится, когда больно? – усмехнулся алмазный пес и дернул ногу на себя. – А так?

Нога. Я перестал ее чувствовать. А потом в нее кто-то забил много раскаленных гвоздей. И те зашевелись, наигрывая на нервах агонизирующий реквием по мне.

— Боль, такая сладкая боль! Столько ненависти! Столько желания убить! Давно я не ел таких эмоций! – ликовал пес, выкручивая мне ногу еще сильнее.

Что сказать… А-а-а-а-а!

— Йа оуу еая иеася а оешаыи. – зазвучал откуда-то жесткий злобный голос Слатти. Пес мгновенно отпустил меня. И я услышал вой. Ушам больно слышать этот вой. Я вспомнил сразу всех пони, которых рубил лопатой. Даже хором их дикие крики и вопли не смогут превзойти этот вой.

Слатти улыбался красными зубами и самозабвенно двигал ножом в ране на боку алмазного пса. Я видел, на что способны когти этих собак, и Слатти был раз в пять меньше него, но пес стоял, как парализованный, глупо растопыривая когти.

Я не чувствовал ноги и с большим трудом сел на колени, подбирая ноги под себя. Жеребенок смотрел на меня, продолжая нащупывать в теле врага новые нервы. Кровь не останавливалась, капала с подбородка и дырки у носа, и желтая шерсть на шее превратилась в темно-красный фрак со слипшимися волосками.

Пес слегка пошевелил когтями.

— Ухаи, Хебен! – крикнул мне Слатти, и добавил во всю мощь своих маленьких легких. – УХАДИ, ЕБАНА РОТ!

Я с трудом приподнялся на трех ногах. Третий раз повторять не надо.

Он надавил на нож со всей силы, сломав его пополам. Пес выгнулся дугой, едва не встав на мостик, и зарычал. Он лихорадочно трясся, разрывал свой бок когтями, пытаясь вырвать лезвие ножа. Слатти чуть не сбил меня с ног и потянул зубами к выходу. Я мельком заметил, что его глаза не фокусируются ни на чем, и он шатается, как пьяный пони, и ковылял как можно быстрее на улицу.

Позади, в закрытом храме звенели крики и треск мокрой ткани и хруста. Я не хотел даже думать о том, что будет, когда полужук-полупони-полупес прооперирует себя и пойдет за нами.

Ночь не укрывает нас. Мы словно две бегущие мишени в тире. Нам бы засесть в темноте, но мы слишком заняты бегом по диагонали через улицу.

Слатти мычал, кусал меня и тянул в сторону магазинов. Он не стал дожидаться, когда я грохнусь, и нагло подставил спину, чтобы я оперся на него. Я боялся раздавить его, но он даже не дрогнул, как будто у него вместо скелета была чугунная рама от токарного станка: лопнет, но не согнется.

Но ситуация была скверной. Понежук владел магией и стрелял получше зебринских снайперов. А еще он очень быстр. А еще он может превратиться в алмазного пса. А еще – это нечестно.

— Чем бы уебать эту хуету? — бурчал я, вспоминая, что вообще могло взять его из оружия. Лопата – не успею замахнуться. Длинное копье – его хер подловишь. Дробовик – только в упор. Антимехвинтовка – ну да, конечно. Под каждым кустом ящиками валяется. Пушка или гаубица прямой наводкой – да, но нет. Да, в смысле, что прибьет, а нет – это нет. Нет пушки. Бля.

Слатти что-то недовольно предложил, на что в голове зазвучал буднично-надменный голос: «Не, шваркнуть его молнией – это неинтересно. Справляйтесь сами. Докажите, что не зря вылезли из своих матерей».

— ДА КАК!? – возмутился Слатти. Он харкнул кровью себе под ноги и чуть не упал. Я потянулся за ним, наклоняясь, и услышал резкий свист ветра.

Резко поднял голову. Понежук проскочил над моей головой по широкой дуге, словно его запустили из катапульты, и попытался выцелить нас из револьвера. Я резко прыгнул вперед, чтобы закрыть Слатти, и попытался задней ногой сместить Слатти, потому что…

«Бах! Бах! Бах!», говорит револьвер одинарного действия.

«Я отказываюсь работать с такими дырами!», отвечает сердце.

«У, я еще не видел сколько крови!», кричат легкие.

«Хух, пронесло…», вздохнул позвоночник.

«Да-да, пошел я на хер…», обиделась нога.

«Мне пиздец», подумал я. К моему телу прибавился вес нескольких свинцовых плит, и я с трудом остался стоять на трех ногах, как барная табуретка. Только у табуретки было кровотечение.

Понежук приземлился, неуклюже маневрируя одним прозрачным бирюзовым крылом: на месте второго была рваная дыра, сочащаяся какой-то бурой кровью. Он и правда весь был черный. Рясы на нем больше не видать. На передней левой ноге светился какой-то большой браслет с экраном.

— Ххххватттиттт ууухббегггххатттть. Умммрррите, как джжженннннтттттссттльпооооони. – через боль цедил он. Дышал он очень тяжело. Револьвер смотрел на меня. Половина барабана с нетерпением ждала встречи с моим лицом. Его слова доползали до мозга, а перед глазами все плыло и смешивалось в черное.

— Может… не… будем… драться… — я вспоминал буквы, пока говорил, и каждое слово растягивалось на бесконечность, в которую не укладывалось мое обильное кровотечение. Замерзающая медленность. Интересно, дедушка Эш тоже себя так чувствовал? Кровь холодеет, время тянется, а пони вокруг становятся все быстрее.

Понежук засмеялся. Грудь тяжело ходила от болезненного смеха. А револьвер черной, посверкивающей трубой смотрел на меня. Где-то позади Слатти. Не знаю, что он будет делать, но я уже точно не игрок.

— Я… не… дерусссссь… ссссс… ууумирающщщщимиии… — он махнул револьвером. – Оооотттойди…

— Хе… — я бы может и отошел, но не хотел, да и сил не было. — Нет.

— Это… будет… бысссстро… — понежук сплюнул на землю темную жижу: удар Слатти медленно убивал его.

— Ты… сам… еле…

Я начал заваливаться набок. Просто, как будто сонная усталость в морозный день. Перед глазами все еще стоял понежук с револьвером, но какая-то часть мозга осознавала, что он должен был сместиться, раз я рухнул на землю. Вместо этого зрение стало распадаться фотографией, на которой проступают и расползаются темные пятна.

— Хел! Хел! – толкал меня в ребра Слатти. Это было где-то там, где-то в другой вселенной, и толчки я не ощущал. Я вообще ничего не ощущал.

— Хел! Очнись! Вставай! Это же тупа дырки в сердце! Хули ты молчишь!? Бля! Херли ты замерзаешь!? А ну встал! – шумел где-то Слатти, еле выговаривая слова. Наверно, кровь засохла…

…Проектор слегка стрекочет, мотая невидимую пленку. Зал залит светом с будки киномеханика, но вместо стен – мягкая матовая темнота. Кресла удобные. На экране идет какое-то кино. Какой-то жеребенок пинает и что-то орет валяющемуся на земле телу земного пони под дулом револьвера. Меняются изображения, но ни следов склейки, ни артефактов и рисок от брака пленки нет. Звука, к сожалению, тоже нет. Но качество – шикарное, хоть и ночные съемки.

Рядом кто-то хрустит. Резкий запах чего-то кислого. Опять оно.

— Опять ты? – я повернулся на звук.

— У меня вообще-то имя есть. – заметило хвостатое существо и откусило каменный лимон. – Твоя забывчивость граничит с невежеством!

Оно вытащило откуда-то кипу листов и складные очки, которые смешно смотрелись на большой отощавшей голове.

— «Змееподобный», «существо», «рогатый», «хвостатый», «оно»… Почему ты не можешь хоть разочек назвать меня по имени? Мы же почти друзья, Хелбент. За что ты так? Может, тебе дать таблетки для памяти? Книжку какую по мнемонике?

— А смысл? Я же все…

— В смысле «все»? – от неожиданности оно выронило кусок лимона и тот с грохотом покатился вниз по залу под рядами, как тяжелая стальная чушка.

— Я вижу себя на экране. – я указал копытом на изображение и раздраженно пояснил. – А раз так, значит, я уже мертв. На кой мне что-то запоминать, если ты сам сказал, что еще одна смерть – и финиш…

Существо от услышанного взяло все лимоны из ведра в охапку и в миг сожрало, выдохом растворив ближайшее кресло. После этого оно долго смотрело на меня. Как на дурака.

— Да как ты дожил-то до старости, Хел? Тебя батя не учил читать договоры внимательно? Я могу поспорить на половину, что учил!

— На половину? На половину чего?

— Да не важно! – возмутилось существо и разрубило кинозал пополам. – Можно на этот зал.

Части зала после идеального разреза расползлись в разные стороны, как льдины, между которыми проступали какие-то странные темно-фиолетово-красные концентрические узоры или кляксы черничного варенья вперемешку с кирпичной глиной.

Я успел лишь моргнуть глазом, и зал вновь стал целым.

— «Финиш» наступит, если ты и твой дружок умрете. А пока что заткнись и смотри шоу, как и подобает наблюдателю.

На экране Слатти стоял у моего тела и гневно смотрел на понежука. Понежук тяжело дышал. Темнота делала их еще злее и решительнее. Между ними висел в телекинезе револьвер. В револьвере три патрона.

— Чо, давай шмаляй! Прям сюда! – Слатти бесстрашно стукнул копытом раненой ноги по лбу. – Уклоняться не буду.

— Глупо. – вздохнул понежук. Но не выстрелил.

— Глупо? – Слатти хлопнул себя копытом по лицу и взорвался злобой. — Ты, бля, ебу дал?! Тут, жукоблядь ты перебанная, никого не осталось. Ты нахер перебил тут всех! Нахуя?! Чем они это, ебанавт ты хитиновый, заслужили? Тебе делать нехуй?! Сука… Ты ж можешь!.. Обратиться в любую хуету! Трахнуть все подряд! Облететь вообще все нахуй! Но – нет! «Я, ебать его в рот, вырежу весь город, такой я охуительный, распиздатый полужук-полухуй!» — искаженным голосом крикнул Слатти. И выжидающе замолчал.

Понежук расхохотался, наплевательски реагируя на поток темной слизи изо рта. Тяжелым, шипящим, звенящим и ухающим смехом, как филин в магазине бракованных микрофонов. И убрал револьвер.

— Сссстоллько лллет я не сссслллышшшшал ниччччего ссссмешшшшнеее… — он зашелся долгим кровавым кашлем, который сотрясал и выжимал грудную клетку. Слатти молча и зло смотрел на это, не решаясь напасть.

— Ты… поррреззззаллл… мееееняяя… Ххххорррошшшо ппппоррррезззал… — понежук вытащил откуда-то несколько шприцов обезболивающего и всадил их все в рану.

— Че, еще и ширяться будешь! – возмутился Слатти.

— Эттто… для ясссности. Мое сссознание мутнеет. Я тоже ссскоро умру. – использованные шприцы торчали из раны, как карандаши из подставки, но понежук не обращал на это внимание.

— Я б тя ваще пополам разъебал, шмароебина трахоебная… — пробурчал Слатти.

— Хех… Мне пришла одна идея. Ты хочешь, чтобы твой друг ожил?

Слатти аж присел. Злоба растворялась с его лица. Засохшая кровь слегка хрустнула на шее.

— Да. – отчеканил жеребенок так, что рана в нижней челюсти снова открылась.

— У меня есть кнопка. – понежук откуда-то вытащил грубоватую прямоугольную коробочку с большой красной кнопкой и антенной.

— Охуеть. И где ты ее ныкал?

Понежук положил эту кнопку рядом с собой.

— Я собрал одно устройство, которое выпускает мегазаклинание. – проигнорировал он жеребенка. – Мы будем драться за нее. По-честному.

— Хули мне с твоей кнопки?! Эт даж не грудь кобылки! И че за мегахуинание? Оно типа кореша моего поднимет?!

— Да. – не успел понижук ответить, как Слатти рванул к кнопке.

— НАХУЙШЕЛСТОБОЙМАХАТЬСЯ! – Слатти прыгнул на кнопку и почти нажал ее…

(«О зырь, Хел! Ща будет!», нетерпеливо сказало мне существо, призывно щелкая и тыкая когтями в экран»)

Понежук с силой махнул передней ногой, превратившейся в лапу алмазного пса, и Слатти с многозначительным криком «Еб!» отлетел в магазин, с грохотом пробив спиной окно. Стена магазина начала осыпаться и вваливаться внутрь.

Понежук снова стал собой и обессиленно присел. Его вырвало комками и слизью. Удар дался ему большой ценой. Он достал из ничего лечебное зелье и мгновенно осушил его. Рана в боку начала затягиваться, выдавливать из себя шприцы, но ткань словно не хотела приживаться и быстро рвалась. Зарастала. И рвалась. И зарастала. И снова рвалась.

Понежук смотрел на это, как на что-то обычное, без всякой надежды затыкая рану на своем боку черным, дырчатым копытом.

— Настырный малый… — он глянул на мой труп и добавил. – Сволочь, зачем ты прислал их сражаться за тебя? Чего ты добиваешься?

(Существо вцепилось в спинку переднего кресла и начало вести обратный отсчет когтями. Четыре… Три… Два… Один…)

Шум. Нескладный. Механический. Нарастающий. Будто какое-то вращение. Знакомое. Очень знакомое. Такое знакомое, что вертится на языке, но выпадает из головы.

Понежук подергивает ушами.

Шум все отчетливее.

Понежук неохотно поднимается на ноги. Он. Поворачивается…

Я вспомнил, что это…

Это…

Звук нескольких циркулярных пил.

— Это… что это? – произнес изумленный понежук, телекинезом перезаряжая револьвер.

Слатти стоял у рушащегося магазина, перемотанный изолентой, как мумия. К каждой ноге он примотал по циркулярной пиле, а одну закрепил на макушке, как какой-то жуткий шлем, крепко примотанный к подбородку и голове. Пилы не внушали размером, но на жеребенке они казались большими, как сапоги на пару размеров больше. Из боков торчали иглы разных шприцов. Эти шприцы я видел столько раз, что мог узнать их с километра в темноте – это обезболивающее. Там были и какие-то самопальные препараты, которые я не встречал. Вся шкура подрана стеклом и кирпичами, и с каждого пореза сочилась свежая кровь. Маленькое тело покрылось вздувшимися сосудами; Слатти сильно потел, глубоко и часто дышал, как будто пытался забрать весь воздух из окружающего мира. Смотрел исподлобья. В его огромных глазах зрачки стали занимать все пространство. Он готов убить все.

Хоть я и был мертв, на душе стало приятно.

— Пизда тебе. – процедил Слатти. Понежук быстро прицелился в него и выстрелил дважды.

Слатти исчез. На земле остались лишь пустые шприцы.

Я видел, как несильные на вид пони, вчетвером, взяв палки в зубы, таскали на самодельных носилках через разрушенный мост тяжеленые пушки, боеприпасы и много чего еще, но я не мог представить, что можно двигаться так. Слатти летел быстрее звука и любой хищной твари, с пилами общей массой под двадцать кило, серьезно раненый, в жутком передозе…

Он прыгал и тут же испарялся, а понежук лишь стрелял туда, где он уже был. И в этот раз это не был праздный тир. Понежук выпустил весь барабан за секунду. Второй барабан зарядить он не успел.

Слатти в мгновение оказался у понежука и каким-то странным прыжком влетел ему в грудь, выставив вперед согнутые передние ноги. С вращающимися пилами. Циркулярные пилы прорезали грудные пластины до самых копыт, повредив браслет с экраном.

Понижук…

(«Хватит называть его понежуком. Это ченжлинг!», крикнуло на меня существо и дало затрещину»)

Че… ченжлинг даже не крикнул: лицо слегка перекосило, и он отрешенно смотрел на ползущую жижу из двух глубоких полос на груди, похожих на подтяжки для штанов. Все его движения казались заторможенными на фоне метающейся во тьме ствело-желтой молнии. Слатти в ярости нанес еще два быстрых удара, по горлу и ногам, и поне… ченжлинг присел перед ним, как будто хотел сделать поклон.

Одна из передних пил застряла в черной дырявой ноге, из которой не вытекло ничего. Мотор циркулярной пилы натужно загудел, задымился и вспыхнул на ноге жеребенка. Слатти замахал ногой, но не мог оторваться ни от оружия, ни от врага, в котором оно застряло.

Через боль Слатти тут же махнул другой ногой, метя в лицо ченжлингу. Удар пришелся на рот. Тот резко дернулся от удара – по рту поползли лохмотья ткани и жижи – но вцепился зубами в диск циркулярки так, что та не смогла сдвинуться ни на миллиметр.

Пила бесполезно загудела, попыталась вывернуть ногу жеребенку, но сдалась и в этом, и пыхнула ничтожным белым дымом. Слатти висел на передних копытах, как распятый военнопленный, совершая мощные, но бесполезные удары задними ногами с циркулярными пилами, которые едва не стоили ему пропоротого в новых местах брюха. Головой он мог дотянуться только до своих копыт, и внутри у меня что-то болезненно сжималось от мысли, что он случайно отпилит себе одну из ног.

Ченжлинг злорадно засмеялся, насколько позволял стальной диск во рту, и через прорезь в горле толчками потекла жижа.

(«Держись, Слатти! Въеби ему!», не выдержал и крикнул я, лишь рассмешив существо)

— Попався. – пробубнил ченжлинг. Его голос стал глухим и очень низким, как будто у него украли весь диапазон частот, кроме басов. Слатти гневно смотрел на него бойцовой собакой, которой дали до обидного короткий поводок. На жеребенке болталось три работающих циркулярки, а его противник не собирался покорно лишаться жизни.

— А ну пусти меня! Я тебе яйца отгрызу!

Ченжлинг оскалился, насколько позволял диск в зубах, или это такая жуткая ухмылка, словно улыбается расколотая пополам обсидиановая тарелка.

— Да… Ты ловкий… О… ш-ш-ш… ень лов-кий… — ченжлинг начал меняться. Превращаться в какого-то пони. Я не понял сразу, что я вижу: что-то между ежом из острых граненых шипов и единорогом, светящееся мрачным зеленым светом.

Слатти замер, похожий на елочную игрушку в канун дня Согревающего очага. Ченжлинг отпустил его, и тот безвольно шлепнулся на спину перед ним. Пилы на задних ногах чуть не пропороли ему живот, а пила на голове чуть не вывернула шею, но он удачно лег так, что корпус пилы уперся в землю.

— Слатти… Слатти… — понежук… (существо отвесило мне подзатыльник) преображался во что-то все больше похожее на единорога и очень медленно приближался к жеребенку. Ченжлинг оставлял под собой крупные темные капли слизи, похожие на мазутные следы, хотя на единороге, которым он становился, не было ни царапины. В темноте эта жуткая неспешность походила на важную церемонию или театральное представление.

«Единорог» навис над жеребенком. Слатти накачался стимуляторами так, что мог бы разорвать всех жителей города голыми копытами, но вид единорога превратил его в беспомощно трясущегося зверька, замерзающего в холоде ночи. Из глаз мелкими струйками потекли слезы, пробивая себе русла на грязном личике.

Зараза! Я очень хотел оказаться рядом. Необъяснимо сильно мне хотелось разорвать зубами это лицо еще раз.

— Слатти… ты… будешь сегодня хорошим? – единорог аккуратно утер один глаз Слатти, потом второй. Медленно облизал нос. Слатти лежал, втягивал худой исполосованный живот до ребер, едва-едва дышал, слабо поджимая передние ноги к груди. Мертвые циркулярные пилы звякнули, сцепившись дисками, но жеребенок даже дрогнул. «Единорог» полностью парализовал его.

— Ты будешь хорошим, Слатти? – «единорог» плавно, со странным наслаждением провел копытом по грудной клетке жеребенка вниз, по животу, любовно трогая грубые хребты зашитых шрамов, и сместил копыто вниз.

— Д-да, Боссс… — пропищала маленькая машина смерти, от которой осталась лишь оболочка. «Единорог» начал плавно сгибать задние ноги Слатти к его животу, словно на них не было примотанных изолентой работающих пил. Жеребенок смотрел на «единорога», как на единственное, что он мог видеть в жизни. Он был для жеребенка всем. И светом, и тьмой, и землей, и небесами…

— Отъебись! От! Него! – я хотел прыгнуть на экран – почему-то думал, что так попаду туда – но перелетел через спинку кресла и шеей врезался в спинку другого стула, чуть не убив себя таким тупым образом.

Горло болело, но я вскочил мгновенно и перемахнул через кресла, прыгнув… прямо в кресло рядом с существом.

— Сиди. И не шурши. – желтые глаза гневно смотрели, вытягивая свет из окружающего мира, пока не остались лишь они. Эта желтизна могла свести с ума, и казалось, что с черных зрачков внутри стремится выйти что-то жуткое. И голодное. И злое.

Все резко стало нормальным, и мы уставились на экран.

«Единорог» готов был распилить жеребенка его же ногами, и тот даже не дернулся бы, но в решающий момент его вырвало темной слизью, и он поскользнулся…

В общем, все пошло очень плохо.

Коротко взвизгнули пилы. Слатти издал протяжный вопль. «Единорог» выдал протяжное «О!» и рассыпался обратно в понежука. Слатти мощнейшим ударом задней ноги оттолкнул того от себя, и я увидел, что в грудной клетке жеребенка застрял диск пилы, который тот из последних сил удерживал окровавленными копытцами от проворота.

Ченжлинг рухнул набок с распоротым животом. Из него лезло что-то дымящееся, черное, слизистое. Все тело Слатти выгнулось дугой, и из последних сил вырвало циркулярку. Та слетела с задней ноги и ускакала на диске в темноту. Слатти судорожно сжимал темную полосу на груди и животе, из-под которой бежала темная кровь.

Я знал, что он умрет. Я не боялся увидеть, как из него уйдет жизнь. Но что-то внутри с невероятным трудом умоляло меня отвернуться, бессильно пыталось скрутить стальные трубы моих нервов, призвать к сочувствию. Сказать Слатти, что он обязательно выживет.

Я рванул с места, но рогатый сосед по кино придавил меня когтистой лапой. Я попытался вырваться, но когти с такой силой впились в мое плечо, что шерсть лопнула, и брызнула кровь. Вся тяжесть мира давила на меня через эту лапу.

— Пусти! Сука! Онжеумрет! Хулитытворишь!

— Ты проиграл. – ледяным жестким голосом напомнил он. — Теперь жди.

— Хел… — Слатти повернулся к моему телу и мутнеющим взором смотрел на мое мертвое обмякшее лицо. — Я… говна спорол.

Глаза остались открытыми. Все еще не мутные, но уже живые. Дом, который оставили, но забыли выключить свет и радио. Кровь слабыми толчками вытекала из черных полос, уже загустевая на шерсти. Слатти… все.

Нет…

— ПУСТИ! – я изо всех сил потянулся вперед, к экрану. Моя левая нога болезненно натянулась, пытаясь выскользнуть из-под лапы. Шерсть рвется… Я как будто стягиваю длинный сапог с ноги. Только это моя шкура.

Шумная бурная река мчится по коридорам. Она смывает мелких пони, а кого-то забивает безжалостной силой гидродинамики обратно в номер…

Нет.

Она летит, не разбирая дороги, скручивается в бесконечных ударах о стены, а нестройный жуткий рев сводит с ума тех, кто укрылся в самых темных, герметичных участках мозга. Это моя злоба, моя ярость рвет меня изнутри!

Нет!

…о, добро пожаловать в мир сладкой бесконечной боли, Хел…

Я перемахиваю через кресла. Что-то впивается в мое тело. Тысячи когтистых лап. Тысячи глаз. Они хватают. Они режут. Вырывают куски плоти. Шкура слезает длинной неровной лентой, как будто с овоща. Все мое тело в огне, кислоте и ледяном буране одновременно…

— СИДЕТЬ! – раздается за спиной низкий утробный рев, от которого все пространство ходит ходуном.

Понежук на экране кашляет. Он поднимается. С трудом. Он встает на ноги. Все его органы вываливаются дымящейся темной студенистой кучей, как помои из лопнувшего мусорного пакета. Но он еще жив. Он медленно идет. К кнопке. Дрожащие липкие ленты тянутся за ним, как копыта молящих о пощаде.

Я тяну копыта к экрану. Когтистые лапы рассекают ее до костей, мгновенно ломают, взрезают сосуды, мышцы и связки. Тянут куски за спину. Я приближаюсь к изображению ченжлинга. Но во мне становится меньше меня. Я распадаюсь на кровавые ошметки со скоростью медленного взрыва. Я ору, но моих легких уже нет. Я ничего не слышу. Когти срезали их и утащили.

Понежук смотрит на кнопку. Его лицо не выражает эмоций. Он похож на сгоревшую до углей статую с черной дымящейся дырой в районе живота. Голубые ложки тускнеют. В них уже нет жизни. Если она вообще была.

Он что-то шепчет.

Когти застилают мне лицо.

Я чувствую, как тянется в разные стороны. Как все пропадает.

Невидимая теплая волна прошила меня, или это какое-то большое, но очень мягкое существо провело своей лапой против шерсти. Лицо начало тоненько колоть. Это что, швы лопнули? В рот ринулись какие-то теплые твердые комки. В глазнице зашевелились мелкие насекомые, или что-то из ниток. Голову заполнили странные мысли. Кто такой Гэри?

А дальше… темнота?

…Солнечное, прохладное утро. Вся простая красота Понивиля в этих изгибах холмов, лесов и полей. Здесь жизнь никогда не спешит. Не спешил и я, когда ехал с Эмри на ремонт рельсов. Босс нанял пару крепких пони для помощи с укладкой нового участка путей, и те со скучающими лицами сидели на откидушках у желтой клепанной глыбы крана. Позади мирно стучали…

Я закашлялся, схватил немного воздуха, и выплюнул на пол металлические кусочки. Один из них больно стукнул по зубам. Пистолетные пули. В голове вращался огромный маховик, все время валящий меня набок. Я подымался. И падал. И падал. И поднимался. И снова.

…Мы остановились в нескольких километрах от Понивилля, когда нашли тот самый участок. Эмри подкатилась с завидной плавностью, как будто подошла к цели пешком, и ремонтный состав лишь едва-едва дрогнул при торможении. У меня никогда не получалось плавно тормозить на этой штуке. Эти старые воздушные тормоза срабатывали по какой-то им самим ясной системе: в любой момент блокировали колеса, а скрежет резал барабанные перепонки так, что хотелось сунуть голову в топку…

Тело. Оно и устало, и отдохнуло. Я. И пьяный, и трезвый. Мыслей так много, но я могу ухватить ни одну. Смешно. Забавно. Помогите. Уши жжет и режет. Кто закручивает гвоздь в глаза? Кто такой Гэри? А, мои ноги! А-а-а!

…Осмотр. Полкилометра стальных рельс – на переплавку. Я первый раз в жизни видел, чтобы двутавр больше моего копыта был аккуратно скручен, как будто вместо рельс проложили два огромных сверла. Все шпалы стояли вдоль путей, как коротенькие телеграфные столбы, а грязные ржавые костыли ровными штабелями лежали метрах в пяти от паровоза. Зрелище настолько странное, что мне стало не по себе. Я никогда не думал, что можно такое вытворить с путями. Я видел, что пути трескаются, искривляются, как водяные змеи, но, чтобы они становились сверлами…

Гэри? Трясет меня… кто-то. За что? За плечо? За грудь? За ноги? За го-ло-ву. Гэри? Я слышу голос, но не понимаю его. Это голос. В нем есть буквы. Слова. Звук. Все есть. Я бы мог сказать, что он говорил. Но не могу. Я не пони-маю. Буквы такие смешные.

Мысли.

Утекли.

Ва-а-а-а…

…Пони берутся за газовые резаки. Эмри составляет акты состояния. Я смотрю, что осталось от костылей и шпал. Пахнет ацетиленом и горящей землей. Все костыли, что были здесь, целые на вид. Я рассматривал их вблизи, и под лупой, и простукивал их. Муторная работа, когда ушами отделяешь благородный звон металла от фырканья газового резака, проплавляющего себе путь в толще рельса. Увы – почти все костыли ждала переплавка. Шпалы и без приборов выглядели неважно. Парочка развалилась на куски, едва я их попытался вытащить. Больше осматривать тут…

Удары. Гэри. Кирпич на груди. Нет, бетонная плита. Гэри. Задние ноги растянуты и скручены, и раскручены одновременно. Тянет. Жмет. Дергает. Гэри. Так не бывает. Но бывает и так.

— Прос-с-снис-с-сь! Прос-с-снись!

Удары. Плита давит на грудь. И прыгает. Темно – светло. Голубые ложки. Черный на черном. Черный на зеленом. Зеленое на зеленом. Гэри. Кхарк-кхарк!

…Утро превратилось в день. Рельсы-штопоры превратились в коротенькие отрезки. Сгнившие шпалы прикопали у путей. Топочной лопатой довольно удобно копать небольшие ямки. Костыли отправились вместе с поломанными рельсами – на грузовую платформу. Мы втроем развернули кран, пока Эмри принимала солнечные ванны на горячей крыше локомотива, растянувшись на животе с расправленными крыльями, как птица в полете. На нее даже смотреть было горячо. А ей было хорошо. Она не таскала тележку с рельсами.

Кран – простенькая чистая механика с шестернями, храповиком, воротом, блоками и крепкими веревками. Рельсы по одной отгружали на тележку и тянули на место старых. Тяжелая, неспешная работа…

Я резко вдохнул. Или выдохнул. Спина хрустнула. Легкие заныли. Мышцы сжались, и я уселся горбатым коньком.

На меня смотрел ченжлинг. Лицо у него было целое и какое-то более… более круглое… более… доброе? Глубоких порезов, похожих на подтяжки, не было. Блестящий пластинчатый панцирь, прижатые к бокам жучиные крылья. Голубые ложки. Как у Гэри.

— Че, очнулся? – гаркнул Слатти. Он сидел верхом на матово-черной голове, аккурат между ушами, придерживаясь одним копытом за острый черный рог. Понежук даже не морщился, и явно его все устраивало. Слатти тоже вел себя… дружелюбно. А когда они успели…

— С-сейчас-с не время с-ссоритьс-ся. У нас-с ес-сть проблема. По-с-серьезнее.

Мы в баре. Бар в Дыре. Как бы и хотел Гэри. Кстати, бар полуразрушен, и стена входа похожа на решето, сквозь которое идет слабый свет.

Разве у нас могут быть проблемы, кроме жажды убить друг друга?

— Пгробг-глемы? – проронил я на автомате.

— Там. С-снаружи.

— Ага, там полная жопа! – крикнул Таран, вышедший слева от понежука с копьем на спине. Он выглядел уставшим и немного испуганным. Но он живой. Взмыленный, но живой. И тоже не пытается никого убить.

— С ним все в порядке? – забеспокоилась Эм-Эм и попыталась подойти.

— Эм, иди в подвал, пожалуйста. – Таран приобнял и ткнулся лицом ей в шею.

И она тоже…

Живая.

Я… Гэри.

…Бах. Бах. Бах. День катится к закату. Свежие шпалы уложены. Рельсы прибиты. Эмри долго ругалась с наемными рабочими до хрипоты, пока не добилась хороших зазоров между рельсами без перепадов высоты. Для пассажиров это было бы не очень заметно, но Рапид растекся бы по будке в блаженстве. «У нас не так много угля, чтобы ездить медленно по плохим путям!», ворчал он про старую линию между Понивилем и Аппллузой. За одну зимнюю поездку на эту бедную железку ссыпалось песка с нескольких поездов столько, что можно было бы построить второй Кантерлот один к одному.

Теперь хоть где-то есть новый кусочек рельс. Наемные рабочие посасывали сидр и раскисали под тенью крана в розовеющем небе Эквестрии. Эмри вела поезд задом-наперед. Неспешно и плавно. Я наблюдал за ней, пока болтался в будке машиниста, как конусное ведро.

Она пегас. Ухоженный, чистый, как новый махровый коврик. Видеть ее в тесной жаркой кабине, с косыми изящными крыльями, которые едва сдерживаются от того, чтобы распахнуться – непривычно ни в первый, ни в сотый раз. Ленивая, но стройная. Злобная, но помогающая. Я ее не любил. Раньше ненавидел. Теперь не понимаю. Ее мать живет в Клаудсдейле, и очень даже хорошо. Но Эмри живет здесь. Среди нас, хотя в любой момент может улететь, и никто ее не остановит.

Мы говорим о какой-то ерунде. Кажется, о прошедшей работе. О зарплате. О цене нашего времени и труде, который заметит только такой же поездовой пони, как мы. Я бурчу про рельсы, загнутые штопором, что этот рогатый хлыщ не должен так делать. Эмри тогда замерла, точнее, мои слова разбили ее на куски: тело механически поддерживало уровень воды, подавало уголь и контролировало тягу, а разум улетел куда-то далеко. Минут пять мы ехали молча. Шпалы выскакивали из-под локомотива, и поняв, что их заметили, тут же замедляли бег и удалялись.

— Рогатый пытается помочь нашему миру не развалиться. Своим плохим способом. – медленно и холодно произнесла она.

— Ломая то, что мы строим? – усмехнулся я.

— Ты сам видел. Езда по таким путям опасна. Он указал на это. – она повернулась на меня. Злобный взгляд. Вся вечерняя приятная расслабленность испарилась из кабины, набиваясь злобным механическим шумом и тишиной. Мы ехали молча. Весь оставшийся путь…

— А ну не отлетай! – дал мне пощечину Слатти (он уже стоял на своих ногах, без новых шрамов). – Хорош шароебиться по мыслям!

Я думал, что мое лицо взорвется от удара переколотого боевыми стимуляторами жеребенка, но – нет. Все в порядке. Просто… сука, как больно! Аж в глазах помутилось. И глаза… их было два. Хоть что-то хорошее со вчерашнего дня.

— У нас времени, нахуй, нет! Там снаружи пиздец! – Слатти заглядывал мне в глаза, крепко вцепившись копытами в уши.

«Да что за хуйню вы все несете?!», хотел сказать я.

— Гэри-гэри-гэри-гэри! – заверещал я и тут же заткнулся. Это что за нахуй? Что со мной?

Слатти и Таран с опаской смотрели на меня. Ченжлинг смотрел на меня через свое беззаботное любопытство.

— Бля-а-а! Он ебнулся! Ему над хуизин какой-нить или голодол… Ну, хрень эту – от мозгов! – предложил Таран.

— Нахуй химозу! Я ему так по ебалу дам! — предложил альтернативу Слатти, откуда-то достав ложку.

— С-слатти, убери ложку. – понежук аккуратно положил на спину жеребенка копыто. – От твоего удара ложкой у него голова взорвется.

— Нихуя подобного! Я ему давеча тока глаз вырвал, а он мне – лопатой по зубам!

— Садист малолетний. – на выдохе пробурчал понежук.

— Нахуй шел: эт не я магию-шмагию к ебучей бомбе пришил. – беззлобно аргументировал Слатти.

Снаружи раздался вой. Протяжный, многоголосый, яростно-жалостливый. Словно целый табун поней одновременно наступил на гвоздь перед мегафоном.

— Гэри-гэри? – спросил я. «Что снаружи?», хотел спросить я, но все превращалось в это ебаное «Гэри». Что это за хрень, Гэри? Что ты загерил со мной?

— Хел дело говорит! – подхватил Слатти, — Жучло, давай, обращайся в свою гипер-хуиту и пиздуй махаться! – Слатти попытался сдвинуть ченжлинга с места, вцепившись зубами за ногу, но тот лишь небрежно смахнул жеребенка.

— Нет. Это бесполезно. Та штука слишком большая. Она убьет меня одним ударом, даже если я стану гончей. – сообщил понежук.

Да о чем они? Что там происходит?!

Тут стена бара взорвалась, раскидав нас по разные стороны бара. Осколки кирпичей, штукатурки и дерева шрапнелью разлетелись по столам, столы переворачивались и ломались. Поднялось мощное облако пыли, в котором, металась длинная извивающаяся тень.

— Еб! – только и успел сказать Слатти, как Таран схватил его зубами за загривок и со всех ног рванул как можно дальше от пролома. Тень замерла и вдруг выстрелила в меня. Что-то длинное, змееобразное и очень быстрое.

Ченжлинг бежал ей наперерез, на бегу обращаясь в мохнатую гигантскую гончую, но всей его скорости не хватило, чтобы меня перехватить. Эта штука добралась до меня раньше и мгновенно выдернула из бара. Верхний край пролома прошел так близко, что я чуть не остался без головы.

Я был на улице. На высоте метров десяти от земли. С такого ракурса Дыра не казалась чем-то выдающимся. На месте домов теперь были дымящиеся пепелища. А храм «Луча-Сверху»… на его месте была черная глубокая воронка с остатками укрепленного погреба. Мощные бетонные плиты – я не мог вспомнить, где он их прятал на земляном полу – вывернуло из земли и раскидало по округе, как гигантские серые вафли. Уцелела только ферма Вошей, и то на поле упало несколько плит, навалившихся друг на друга в форме домика.

Ах, да…Вокруг тела обвивалась какая-то толстая змея, похожая на переплетение мышц и пищеводов поней, из которого торчали кости, а сама она торчала из тела… многоногого огромного пони. Остальные «щупальца» лениво извивались из спины, как какие-то странные крылья или лапы.

Десятиметровая гора мяса, перетаптывающаяся на куче разных ног в шкуре, похожей на грубую мозаику разных цветов. В основном, оранжевого. Мощная фигура из множества поней, часть из которых торчала безмолвными ветками из ног, туловища и шеи. Голова была из нескольких голов, и походила на голову того большого пони, который валялся за столом, только вместо глаз были две понячьи головы, от которых остались глаза и кусок лба.

Из хватки не вырваться, словно вокруг тела обмотали рельсу.

Чудовище посмотрело на меня и злобно прорычало всеми ртами:

— ГЭРИ! – услышала вся округа оглушающий, до вибрации в зубах низкий вопль. Я услышал довольно спокойное, в меру удивленное: «О, прошу прощения за эту грубость. Все в страхе разбегаются от нас, и мы уже отчаялись найти платочек, а эти «штуки» такие нечувствительные. Мы сожалеем, что разрушаем этот уютный домик… Погоди! Ты поразительно спокоен в отличие от остальных. Ты понимаешь нас? Тебе не страшно?»

— Гэри-гэри-гэри! – твердо ответил я, что означало: «Я ничего не боюсь. Я, увы, уже умирал. Три раза точно, а, может, и больше. И да, я вас понимаю».

— «О, это просто чудесно… (чудовище чихнуло и быстро извинилось) Интересно… А те пони? Они твои друзья?! Почему они боятся нас?» — проревело чудище.

— «Простите, что перебиваю, но мне любопытно: вы осознаете себя как множество личностей или это особенность вашей… культуры?»

— «О, мы есть множество».

— «Это очень интересное явление. Ваш вид невероятно необычен. Я весьма удивлен вашей физиологией, а мои друзья еще более впечатлительны, если не сказать пугливы, и вы вызываете у них когнитивный диссонанс, вплоть до истерики и панических атак. Я не могу утверждать, что мои наблюдения объективны, но после какого-то момента мои друзья перестали воспринимать мою речь, как что-то логически связное. То же касается и вас. Поэтому я думаю, что наш диалог со стороны смотрится, как что-то бессмысленное или лишенное логики». – прогаркал я «Гэри» очень много раз. Откуда во мне взялось столько слов?

— Эй, трахоебина! А ну съебал! – Слатти отважно бежал через всю улицу на гигантского пони с ложкой. – Тока трахни моего кореша – я тебя зубами разъебу!

— Слатти, стой! – пытался остановить его ченжлинг, но за десять метров до пони отскочил в укрытие.

— «Почему твой друг считает, что мы подняли тебя в воздух для того, чтобы совершить половой акт?» — прорычало чудовище и посмотрело на другое свое «щупальце». – «Это же похоже на мои бывшие ноги, когда я был пони, только куда более гибкие. Кто же захочет принять любовь через копыто?»

Слатти не успел добежать, как чудовище прочно схватило его и растянуло за передние ноги двумя «щупальцами» и подвесило, как на кресте, после чего осмотрело его и зловеще прорычало ему:

— «Почему ты такого плохого мнения о нас? Мы не собираемся никого подвергать насилию! Это отвратительно!» — и потянулось к нему третьим «щупальцем», чтобы назидательно погрозить ему, от которого Слатти завопил звенящим голосом и как мог, поджал задние ноги. Вжался бы и внутрь тела, но он, увы, не черепаха.

— «Прошу простить моего друга за его грубость. Уверяю вас, что у него золотая душа. Просто он очень тревожится о моем положении, и ведет себя таким образом не из злого умысла. Я уверен, что, если ты плавно опустишь его и меня, он сможет оценить эту ситуацию более разумно и трезво». – орал я на чудище.

— «Да, мы не подумали, что это может выглядеть так со стороны…». – чудище оглушающе взвыло, что я почти оглох, и опустило нас на землю.

— «О, у этого жеребенка такие милые глаза»… — пророкотало чудовище, ближе всматриваясь в Слатти. Я посмотрел на Слатти. Тот вроде обычно стоял. Только совершенно неподвижно. Глаза стали такими большими от шока, что, казалось, занимали почти все лицо до макушки до подбородка.

— «Я думаю, он сейчас в очень сильном эмоциональном потрясении. Вы для него выглядите, как огромное анатомическое пособие из целого табуна пони. Не подумайте плохо: я не считаю вас чем-то неприятным, но для остальных вы выглядите страшно». – протараторил я.

— «Ох… Мы и правда так чудно выглядим»… — грустно взвыло чудище, осматривая себя, – «Мы бы так хотели объясниться, что все это лишь проблема коммуникации, но он может не понять нас. Может, он знает азбуку Морзе?» — и принялся размеренно настукивать копытами сообщение: «ИЗВИНИ МЕНЯ ТЧК». Земля тряслась, и руины дома врача окончательно осыпались в мелкое крошево. (Предложение исправлено: благодарность Serpent за внимательность)

Слатти как стоял, так и стоял. Он не знал ни телеграфа, ни азбуки Морзе. Я опасался, что у него случится разрыв сердца от шока.

К счастью, азбуку Морзе знал понежук и быстро простучал копытом в ответ: «Ты просишь прощения впр Ты разумен впр».

Я был несилен в азбуке Морзе, но слышал передачи сообщений телеграфистов так часто, что понимал точки и тире так же, как и речь.

— «КТО ТЫ ВПР И ПОЧЕМУ НЕ ВЫХОДИШЬ В ОТКРЫТУЮ ВПР» — простучало чудовище.

— «Я двтч рабочая тень королевы Роя зпт но пони называют нас ченжлигами тчк Я не подойду к тебе тчк Ты опасен двтч в тебе много разных существ тчк Они страдают и озлоблены на меня тчк» – с точностью станка-автомата ответит понежук. Со стороны это выглядело очень странно. Раньше я бы бежал от всего этого кошмара, хоть и не особо пугливый, но теперь я стою и слушаю перестук убийцы и его жертв, которые воскресли в… дух мщения? Или что-то очень большое и убойное.

Слатти залип в одном положении, словно манекен для платьев. Никогда не видел его на одном месте дольше пары минут.

Земля тяжело задрожала от быстрого, поспешного топота чудовища:

— «ТЫ ПРАВ ТЧК Я ЗЛОБЕН ТЧК ЧТО ЗА МАГИЮ ТЫ СОТВОРИЛ ВПР ПОЧЕМУ Я И ТВОЙ ДРУГ ГОВОРИМ ТОЛЬКО ГЭРИ ВПР»

— «Я думаю зпт это ошибка развертывания мегазаклинания тчк Я починил боеголовку деталями из Стойла один ноль восемь тчк». – простучал понежук.

Мегазаклинание? Стойло? В голове загудело от наплыва воспоминаний: безопасные дома, подвалы, микро-стойла Пуловски, лотереи на места в стойлах, помощь фронту, непрошибаемая силовая броня и карательные зачистки зебр.

— «ТЫМОЖЕШЬ ВЕРНУТЬНАМРЕЧЬ ВПР» — чудовище топтало землю быстро, и слова едва не слипались в одно.

— «Нет». – раздался короткий перестук. Повисла странная пауза, и  понежук медленно вышел из укрытия, и принялся долго стучать по земле:

— «Я не понимаю зпт как сработало мегазаклинание тчк В теории такая магия должна была воскресить всех в радиусе ста метров тчк Но главная матрица магической развертки была повреждена временем зпт и я отправился на поиски в ближайшее стойло тчк Там было множество клонов одного пони зпт которые твердили одно слово двтч Гэри тчк

Я хотел активировать мегазаклинание зпт чтобы пронаблюдать эксперимент над жителями Дыры тчк Но мне помешали тчк Мне пришлось спасти себя тчк И я не смог убрать жителей из храма двтч у меня не было уверенности зпт что сила развертывания мегазаклинания не разрушит подвал тчк

В результате я обнаружил зпт что у всех выживших были странные видения и мысли о Гэри тчк

Я не знаю зпт как думают пони зпт но я думал о Гэри всего две секунды тчк Маленький пони не думал о нем вообще зпт хотя находился при смерти тчк Пони зпт которого я задушил зпт повторяла слово Гэри всего пять минут тчк Пони зпт которого схватил ты зпт повторяет Гэри уже полчаса тчк Я склонен считать зпт что эта аномалия у него пропадет к завтрашнему утру точно тчк А поскольку ты состоишь из множества поней зпт то предположить зпт когда ты заговоришь зпт невозможно тчк В самом худшем случае зпт ты не заговоришь никогда тчк»

У меня уже уши болели вслушиваться в эти перестуки.

— «ЖАЛЬ ТЧК» – прогремело печальным воем чудовище. Понежук стоял и смотрел на нас немигающим взглядом. Я повернулся на чудовище, и увидел слезы. Когда две головы на месте глаз плачут смесью слез, крови и лимфы, а та, что отвечает за рот, невозможно перекашивается – это зрелище, которое не забыть. Это жуткое «лицо» будет сниться, будить по утрам, преследовать в скучные часы и во время еды…