Блюз с ароматом яблок
Пятая стадия
Часть I. Floating
Была Эквестрия; была темнота; была ночь. Принцесса Луна давно вывела на небо лунный диск, источавший мягкий серебристый свет, и плеяды звёзд были его спутницами. Свежий прохладный ветерок гулял среди покрытых густой листвой яблонь, заставляя их шептаться меж собой; он приятно трепал шёрстку бродившего средь них жеребца.
Большой статный жеребец, обладатель прекрасной красной шёрстки и соломенного цвета мягкой гривы, брёл без всякой цели по яблоневому саду, что произрастал на полях Свит Эппл Эйкерс — на ферме его и его семьи.
То была одна из многих бессонных ночей. Его беспокоило, что в последнее время бессонница стала слишком частой гостьей в его жизни, а ведь у него было столько обязанностей, столько ответственности на ферме, что ему требовалась вся его бодрость, однако даже тяжкий многочасовой труд не мог сомкнуть ему глаз. И на то были причины.
Обычно не спалось ему из-за того, что он много думал, ведь таково свойство нашего организма — предаваться думам в самые неподходящие моменты, особенно перед сном, в уюте тёплой постели. В такие моменты он, недовольно посапывая, всю ночь елозил по постели, ворочался с боку на бок, напрасно пытаясь накликать на себя сон, так как вот-вот должно было грянуть утро, а с ним — силозатратный труд. Как правило, продолжалось это до самого утра.
Но в этот раз всё было по-иному.
Ему приснился сон. Тот самый сон, который вот уже на протяжении многих лет посещал его и служил причиной бессонных ночей. В этом сне он делал то же самое, что и сейчас наяву: под светом полной луны блуждал по ферме среди яблонь, чью листву колыхал прохладный приятный ветерок, и так приходил до утёса, с которого была видна вся Эквестрия, подёрнутая туманной дымкой. Неясные очертания Понивилля, будто высеченный из камня Кантерлот, огни и небоскрёбы Мэйнхеттена, гигантские трубы бесчисленных фабрик Филлидельфии и изящные шпили Кристальной Империи — всё тонуло в белом тумане, до всего было копытом подать. А над Эквестрией торжественно возвышались все мыслимые и немыслимые звёзды и созвездия. Он садился на самый край утёса и смотрел куда-то вдаль, не фокусируя взгляд на чём-то конкретном — чем тщательнее он вглядывался, тем более размытой казалась картинка. Затем он слышал негромкий цокот копыт и ощущал Его незримое присутствие.
Жеребец не поворачивал к Нему головы, даже не пытался взглянуть на Него периферийным зрением, но прекрасно знал, кто Это.
То был Он. Тот, о ком он мечтал, кого страстно любил. Тот, при чьём присутствии его сердце билось чаще, а в груди разливалось приятное тепло и хотелось много-много улыбаться и обниматься. При Его присутствии жеребец забывал все свои мысли и думал лишь об одном: как бы растянуть момент. Часть его с грустью осознавала, что это лишь сон, который тут же развеется, стоит ему повернуть голову, однако он ничего не мог с собой поделать: он действительно любил таинственного жеребца самой сильной и искренней любовью, насколько он мог судить из богатого литературного опыта.
Сны эти начали сниться ему, когда он был ещё маленьким жеребёнком, вскоре после смерти родителей. Сначала этим таинственным жеребцом был его отец — жеребёнок пытался обнять его силуэт, но это всегда заканчивалось ненавистным пробуждением и горькими слезами. Затем в этом силуэте он стал видеть Брейбёрна, своего кузена, с которым он часто играл во времена своей молодости и о котором частенько фантазировал под одеялом перед сном, желая сыграть с ним в совсем иные игры. Не так давно таинственным жеребцом был Карамел — обладатель самого лучшего крупа по мнению сновидца. Теперь же силуэт оставался лишь просто силуэтом, некой безликой тенью. Не конкретный образ, но ожидание образа, любви, страсти и прочих ощущений, которых так не хватало несчастному жеребцу.
Каждый раз сновидец сидел и наслаждался незримой компанией таинственного жеребца. Он знал, что стоит ему повернуть голову — и сон растает, а ему на смену придут противное утро, противная рутина и доставучие пони со своим докучным многословием. Он знал, но рано или поздно, когда жар в груди становился нестерпимым и требовал выхода, он поворачивался к возлюбленному и целую секунду мог дивиться его образом — всегда разным, но прекрасным. Он глядел на жеребца с прекрасной, развевающейся по ветру гривой, миловидной мордашкой, нежной улыбкой, добрыми глазами — у отца они были зелёными, как и у Брейбёрна, а вот на глаза Карамела он внимания не обращал, так как его взор обычно был прикован к кое-чему другому. Морда (как и прочие интересные места) абстрактного образа была скрыта под тёмным капюшоном, и почему-то жеребца это всегда ввергало в тоску. Наверное потому, что трудно мечтать и грезить о том, кого ты даже не знаешь. Или потому что он никогда не одаривал его тёплой улыбкой и добрым взглядом, которые как бы говорили, что всё будет хорошо и они обязательно увидятся вновь, когда жеребца снова одолеет сладкий сон. Брейбёрн и Карамел во снах были его возлюбленными, абстрактный образ же наоборот намекал ему на то, что даже во снах он одинок.
В этот раз он тоже обернулся, но, к его глубочайшему удивлению, ни абстрактного, ни какого-то конкретного жеребца он не увидел. Удивление быстро сменилось гнетущей печалью. Если раньше он всегда перед пробуждением видел пони, которых он без памяти любил, затем ему стала сниться лишь надежда на любовь, то теперь ему никто не приснился. Как будто сама судьба отобрала у него даже надежду.
Жеребец с печалью склонил голову, дабы не показать луне проступивших на глазах слёз. Даже во сне он привык скрывать свои эмоции, дабы никто не допустил и мысли о том, что он, опора семьи и наследник Свит Эппл Эйкерс, был вовсе не таким сильным и непробиваемым, каким казался. Пусть даже и во сне.
Что-то было не так.
Жеребец с трудом подавил всхлип, уже готовый вырваться из горла, и поднял голову. Порыв ветра, пронёсший мимо небольшой вихрь пожелтевших листьев (хотя он готов был поклясться, что было лето — лишь оно всегда царило в его снах), принёс с собой и холод; жеребец вздрогнул и покрылся неприятными мурашками. Но не внезапная смена климата удивила его.
Он не проснулся.
Правила всегда были просты: повернулся — проснулся. Или они действовали только тогда, когда присутствовал таинственный жеребец? Но он же только что был за его спиной, как он успел исчезнуть? И… давно ли яблоневый сад за его спиной успел стать Вечнодиким Лесом?
Может, он и не спал вовсе? Вдруг он настолько помешался, что начал путать сон и явь? Вдруг он помешался из-за своих фантазий? Вдруг…
— Это сон, БигМак, — прозвучал звонкий проникновенный голос, который мог принадлежать только кобылке. Одной конкретной, ни с кем не сравнимой кобылке. — не думаешь же ты в самом деле, будто Кристальная Империя граничит с Понивиллем и Мэйхетенном?
Именуемый БигМаком жеребец подскочил на своих четырёх, явно застигнутый врасплох явлением голоса. Рядом с ним стояла высокая кобыла тёмно-синего, словно небо в беззвёздную ночь, окраса; её хвост и грива более светлых оттенков свободно развевались в воздухе, их текстура колебалась словно заключённая в пластичную форму жидкость. Казалось, будто вместо гривы и хвоста у неё были кусочки неба с созвездиями. У кобылы были широкие крылья, похожие на грифоньи, и длинный тонкий рог.
Принцесса Луна.
Жеребец не знал, нужно ли соблюдать формальности во сне, но на всякий случай низко преклонился перед царственным аликорном. Даже во сне она всё ещё оставалась принцессой, даже если формально в реальном мире престол занимала Твайлайт.
— Не нужно формальностей, БигМак. — Сказала она, а затем устремила взор на открывавшийся с утёса вид. — Должна признать, твои сны рождают достаточно… интересные образы. Когда Старсвирл вернулся в наш мир, в нашу Эквестрию… — её мордочка приняла несколько мечтательное выражение, как всегда случается со старшими, когда они погружаются в воспоминания о давно минувшем прошлом. — …он пустился в странствия. Он хотел воочию узреть, как изменился свет за сотни лет. Однажды, когда он уже вернулся в Эквестрию, я посетила его сон, и увидела похожу картину: все королевства смешались. Кантерлот, Грифонстоун, Кристальная Империя, Орнития и другие неведомые мне земли— все столицы с их прекрасными замками и чертогами были свалены в одну кучу где-то на задворках мира, а старик взирал на всё это с потухшим взором. Ему казалось, будто история закончилась, будто ничего уже не имеет смысла, будто мы все живём в каком-то цикле, в процессе которого мы все просто обращаемся пыль и всё начинается сначала, а его выкинуло из этого цикла, и потому ему больше нет места в жизни. Хорошо, что потом он осознал, что жизнь — это не цикл, а поток, и только нам решать, как жить: плыть по течению на встречу судьбе или же… самому прорубать себе путь, выбирать своё собственное русло.
Луна перевела взгляд на своего молчаливого собеседника, севшего бок о бок с ней. На её фоне даже такой большой жеребец, как БигМак, выглядел жеребёнком.
— Вообще-то мне не положено рассказывать кому-то о чужих снах, но ты парень немногословный, не проболтаешься. К тому же мне показалось, что это может тебе помочь.
— Агась… — пробормотал жеребец, уперев взгляд в землю.
Ещё никогда он с таким интересом не рассматривал свои копыта. Особенно перед ликом царственной персоны.
Мак понимал, что эта история должна была быть как-то с ним связана, что он определённо должен был извлечь из неё мораль, но метавшийся в его голове пони-паникёр никак не желал позволить картинке сложиться воедино.
Ему было страшно и… стыдно.
Всю свою жизнь он хранил эту тайну ото всех: друзей, семьи, самого себя. Лишь в мире грёз он давал себе слабину и проводил время с таинственным жеребцом, дабы в мире реальном полностью отдаться всему тому, что составляет его ежедневный жизненный уклад, который явно не предполагал никаких сентиментов с представителями сильного пола.
Нет, нет, нет, жизнь не могла быть такой жестокой. Он же не сделал ничего плохого, он же ни разу не воплотил в жизнь ни одну из своих извращённых фантазий. Да, однажды он похитил старую подкову Карамела, но это ведь не считается, если он сам её выбросил, так ведь?.. Почему же Луна решила уличить именно его? За что? И что теперь будет? А вдруг она не знает? Может, она тут по другому поводу? Прилетела преподать какой-то урок дружбы или может даже попросить помощи?..
Аликорн вдруг накрыла жеребца своим огромным тёплым крылом и прижала к своему боку.
И этот жест стал последней каплей.
БигМак зашёлся плачем, громким рёвом; горячие слёзы мокрыми дорожками стекали по его щекам, орошали землю; судорожно сотрясалось всё тело и выворачивая душу.
Стыд, ужас, смирение…
Жеребец в кои-то веки позволил себе дать слабину. Какой смысл было сдерживаться, ведь она уже всё знала. Может, он не дал слабину, а лишь явил свою истинную суть: суть слабака. Одна Луна знает, сколь долго он носил в себе порок, а пороки, как известно, губят даже сильнейших.
Может, ещё не всё потеряно? Может, она даст ему шанс и не расскажет ничего его семье? Может, она не настоящая принцесса, кочующая по снам подданных, а лишь ещё одно порождение его больного сознания?..
— Несчастная душа, — ласковым обеспокоенным тоном проговорила она, ещё плотнее прижимая его к себе крылом. — Пойми же, что твои сны — это продолжение тебя самого. Они отражают твою личность, твои желания и устремления, и, конечно же, твои проблемы и страхи. Ты можешь и дальше довольствоваться неуловимыми образами, созерцать и думать, будто жизнь твоя уже окончена, а можешь действовать.
Луна нежно приподняла за подбородок голову жеребца свои копытом, заглянув тому прямо в заплаканные глаза.
— Макинтош Эппл, мне не довелось обстоятельно с тобой познакомиться, но я знаю твою сестру, знаю твоих друзей. Эпплджек всегда хорошо о тебе отзывалась, а это многого стоит, если учесть, что она элемент честности. Я также знаю, что Спайк любит проводить с тобой время, а он нет из тех, кто привык связываться с плохими компаниями. Твайлайт описывает тебя как надёжного товарища. Они все любят тебя и желают тебе счастья, почему же ты так не любишь себя, БигМак? Я не знаю тебя так, как они, но знаю, что ты достоин большего, чем слепые свидания во снах. Почему бы тебе не взять перерыв от твоих мирских дел и не познакомится с кем-нибудь? Я по личному опыту знаю, что заслуженный отдых всегда идёт на пользу.
Жеребец впал в ступор, судорожные рыдания прекратились. В неверии он задрал голову вверх, намереваясь прочитать на лице принцессы злую насмешку или сарказм (он не знал, что сарказм это и есть злая насмешка), но лишь заботу и беспокойство сообщало её выражение лица. Ни следа упрёка, насмешки или всего того, чего заслуживал БигМак по его собственному разумению.
«Она не знает?» — удивился жеребец, по-прежнему недоверчиво глядя на владычицу снов. — «Если бы знала — никогда бы так не сказала».
Следующие её слова развеяли все его сомнения.
— Но сначала ты должен признаться, мой дорогой труженик, — тихо произнесла она. — Я знаю, каково это — нести прожигающую душу тайну, и потому знаю, что ты не обязан нести её в одиночку. Шесть особенных кобылок помогли мне это осознать, и одна из них — твоя сестра. У тебя есть семья, которая действительно любит тебя. Я не могу ничему тебя обязать, выбор тут только за тобой, но признайся хотя бы самому себе, начни с малого. В конце концов, в этом нет ничего постыдного.
Сдержанная, но искренняя улыбка озарила лицо принцессы (лунный лик?).
Жеребец отвёл взгляд от лунной кобылки и вновь уставился в землю. Он ощущал себя пойманным с поличным вором, с которого вымогали чистосердечное признание.
Но каков был смысл молчать? Ведь она всё уже знала. Безусловно, принцесса снов должна была ведать всё об его снах, пусть даже он и не ощущал никогда её незримого присутствия. Быть может, это она была тем таинственным жеребцом?..
Нет. Это исключено. Он чувствовал, что это не так.
Наконец, голосом более хриплым, чем он от себя ожидал, он тихо произнёс, склонив голову чуть ли не до самой земли.
— Мне нравятся жеребцы.
Блюз с ароматом яблок
Он наступил на яблоко, превратив его в яблочное пюре, но ему было всё равно. Он бесцельно бродил меж деревьев, шёл куда-то навстречу яркой луне, чьи лучи пробивались сквозь их кроны. Шёл по наставлению самой принцессы, которая настояла на том, что лёгкая прогулка поможет ему успокоиться и привести мысли в порядок. Мимо жеребца то и дело пробегали шустрые полевые мыши, где-то в листве ухали совы и копошились ночные летуны, но никого не удостоил он своего внимания. Только луна была в его глазах, только Луна и её речи— в мыслях.
Всю свою жизнь он считал, что любить жеребцов — это неправильно, противоестественно. Даже когда в относительно юном возрасте, когда жеребчики начинают интересоваться половыми отношениями, он понимал, что его любовь к Брейбёрну — это что-то неправильное. Возможно он думал так потому, что всех жеребят, которых он знал, интересовали лишь кобылки. Или на его мировоззрение повлияли слова бабули Смит в его далёком детстве.
«Жеребята не должны целовать жеребят!».
Так сказала она, когда увидела их с Брейбёрном невинный поцелуй, когда они были в том нежном возрасте, когда жеребята ещё не думают о том, кого можно и нельзя целовать и что вообще кроется за этим жестом кроме проявления симпатии.
«Жеребята не должны целовать жеребят!».
Одно из немногих не связанных с родителями воспоминаний из детства, что осталось с ним.
«Жеребята не должны целовать жеребят!».
А жеребцы не должны целовать жеребцов, а кобылки — кобылок. БигМак заучил это правила как единственный параграф мирового устава и неукоснительно применял этот закон в жизни. Никогда он не проявлял отрытого интереса к жеребцам, лишь во время ночных уединений смел он представлять самые откровенные сцены с Брейбёрном, а потом и с Карамелом (иногда — сразу с обоими), а также с Соарином и Шайнинг Армором, чего уж греха таить. Интересно, как бы отреагировала Твайлайт, если бы узнала, что в своих мечтах он обнимал белого жеребца и долго покрывал его шею влажными поцелуями, пока его копыта блуждали в его мягкой гриве? Стала бы она по-прежнему звать его хорошим товарищем?
«Жеребята не должны целовать жеребят!».
О, бабуля Смит, можешь быть уверена — он усвоил твой урок. Правда, кобылок он тоже оставлял без внимания. Они его просто не интересовали. Он дружил с ними, особенно со своими любимыми сёстрами. В своё время он нашёл подругу в Твайлайт, в Флаттершай, даже в Старлайт, но ни одна кобыла не могла его заинтересовать в более тесном отношении. Он всегда оправдывал это тем, что он слишком занят для всего этого, у него слишком много дел, он просто не в форме, а слухи о том, что каждая кобыла в Понивилле мечтает провести с ним время где-нибудь на сеновале — не более чем просто слухи.
Однако когда сама судьба под личиной меткоискателей подобрала ему идеальную пассию — Чирайли — он спасовал. Он с ужасом обнаружил, что его действительно не интересуют кобылы ни в каком отношении, кроме дружбы. С ними интересно было говорить, работать, он находил в них интересных собеседников и действительно замечательных личностей, с которыми он мог чувствовать себя на равных, но когда дело доходило до любви или хотя бы до ожидания оной, всё это магическим образом испарялось. Кобылки резко становились до омерзения… понятными, как ему казалось. Влюблённые кобылы обнажали свою доходящую до фанатизма практичность, столь губительную для настоящей любви. Ему вдруг казалось, что они пусты, и что даже самые гениальные и разумные их суждения — лишь переложенные цитаты, уже когда-то озвученные кем-то. Но что самое неприятное, ему всегда казалось, будто кобылки влюбляются ради любви, будто они влюблены в любовь, а не в него.
Хотя вполне возможно, что такими суждениями он лишь утешал себя после разрывов с Чирайли и Марбл Пай. Быть может, он не думал так на самом деле. Честно говоря, он уже и не знал, что думать.
Только что принцесса Эквестрии, живущее божество, сказала ему, что ему нечего стыдиться, а любить жеребцов, будучи жеребцом, — совершенно нормально. На его робкое замечание о том, что это противоестественно, она лишь ухмыльнулась и ответила, что будь здесь принцесса Кейденс, ему пришлось бы худо. Повезло бы, если бы он отделался лишь долгой лекцией.
Большой Маки тогда смолчал о том, что если бы принцесса любви знала, что он думал о её муже, или, вернее сказать, как он думал о нём…
«Жеребята не должны целовать жеребят!».
Эх, если бы дело было только в этом. С чем с чем, а с обычными предрассудками своей пожилой бабули он бы справился легко — он уже знал, что она могла быть не права в некоторых ситуаций. Знал он и то, что ей свойственно признавать свои ошибки, и любовная история его родителей была тому наглядным свидетельством.
Дело было в ответственности. Никто не мог упрекнуть БигМака в безответственности. Он был жеребцом сильных принципов, и никто не мог оспорить это утверждение. Даже вы не можете упрекнуть меня в том, что я бросил этот факт вам в лоб вместо того, чтобы наглядно показать на деле, а не на словах, что он ответственный и принципиальный.
Он нёс ответственность перед своими сёстрами и бабулей, перед всей своей семьёй, перед всем своим родом. БигМак был самым старшим сиблингом в семье и единственным жеребцом. Он был наследником. Он уже занимался почти всеми делами на ферме. Безусловно, сёстры помогали ему, но Эпплджек имела тенденцию часто отправляться в странствия по всей Эквестрии вместе со своими подругами, а с недавних пор она стала одним из самых значимых лиц в королевстве, у неё была своя ответственность, более глобальная. Про Эпплблум и говорить нечего. Юная кобылка росла не по дням, а по часам, и чем больше она росла, тем менее её интересовали дела на ферме. Клуб меткоискателей, школа Твайлайт (или теперь уже школа Старлайт) — вот где витали сферы её интересов. БигМак чувствовал, что когда она окончательно вырастет, она покинет ферму и пустится в странствие по всей Эквестрии, дабы наставлять пони на путь дружбы. Таковым было её предназначение.
У всех было своё предназначение, своя судьба. Его судьбой была ферма. А это значит, что он должен был обзавестись выгодной партией и воспитать достойных наследников, продолжателей дела его родителей и родителей его родителей.
Как бы отреагировали они, если бы узнали, что их дело прервётся на нём только потому, что ему не нравятся кобылки? Тут даже не надо было гадать, всё и так было понятно.
Нет, он не променяет семью на… круп Карамела. Он со всем справится, он…
Из тягостных мыслей его вывели раздавшиеся где-то за листвой звуки, которые могли принадлежать только духовому инструменту.
Саксофон. Тихая, спокойная, ровная мелодия едва достигала его ушей, прогоняя все мрачные и тревожные мысли. Он едва слышал мелодию, но даже так понимал, как же она прекрасна. Её минорное звучание играло на невидимых струнах его души, не причиняя боли и тревог.
Сам того не осознавая, он стал двигаться на звук, будто на зов сирен.
И его не покидало странное предчувствие.
Что-то в его жизни вот-вот должно было круто измениться.
Мелодия привела его на знакомую полянку в некотором удалении от основной части фермы. Ту самую, на которой его родители когда-то вступили в брак и дали друг другу любовные обеты.
И на этой поляне, прислонившись к переплетённым вместе яблоне и груше, сидел однотонного голубого окраса земной пони с синей гривой. По две ноты украшали его бока.
Он знал этого пони, ибо неоднократно видел его в городе и во время уборки зимы, но, к своему стыду, совершенно забыл его имя. Если вообще его знал.
Голубой жеребец самозабвенно играл на саксофоне, не замечая присутствия большого красного жеребца.
БигМак находил музыканта весьма симпатичным, хотя у него не было времени как следует обдумать это (иначе бы он стукнул себя копытом за подобные мысли), так как он пытался подавить в себе желание немедленно начать танцевать медленный танец с воздухом. Слишком уж прекрасна была музыка. Это не шло ни в какое сравнение ни с The Pony Tones, участником коих ему самому довелось побыть, ни с мириадами певичек и певцов всех сортов. Эта музыка была настоящей. Она шла от души.
Он был так очарован музыкой, что даже не заметил, в какой момент музыкант перестал трансформировать материю физическую в материю духовную (если не рассматривать музыку только лишь как акустический процесс) и обратился к нему.
— БигМак?
— Агась? — ответил он, не сумев вспомнить его имя.
Его кольнуло чувство вины. Жеребец знал его имя, а он — нет.
Отлично, просто замечательно! Продолжай в том же духе и точно превзойдёшь табуретку по уровню обаяния!
— П-прости, я не хотел заходить на твою собственность. — Пробормотал он, вскочив вместе с инструментом. — Я просто гулял и… хотел немного порепетировать…
— Нет-нет, ничего страшного.
Когда тишина затянулась до неловкости, он добавил.
— Мне нравится, как ты играешь.
— Правда? — недоверчиво спросил жеребец, по-прежнему не решаясь сесть обратно. — Мне всё ещё нужно много практики. Завтра у меня выступление в ХуфБитс, а я не уверен, что готов.
ХуфБитс… БигМак никогда не был там, но знал, что бабуля Смит частенько проводила там викторины.
— В таком случае тебе бы не помешал отдых. Завтра тебе понадобятся все твои силы.
Кто бы говорил.
Красный жеребец сел под дерево рядом с тем местом, где только что сидел музыкант.
— Мне не спится, скорее всего я опять лягу утром. Выступление всё равно только глубоким вечером состоится.
Мак позавидовал жеребцу. Он-то не мог себе позволить такую роскошь, как утренний или дневной сон.
Пони примостился рядом с ним, отложив инструмент в сторону.
Мак понял, что он сел слишком близко, когда почувствовал рядом его тёплый бок. Впрочем, он тут же отбросил эту мысль. Разговор с принцессой Луной определённо произвёл на него впечатление, раз он стал обращать внимание на такие вещи…
— А можно вопрос? — обратился к нему пони.
«Ты его только что задал».
— Агась?
— Каким было твоё первое выступление? Ну, в The Pony Tones.
Так вот откуда музыкант знал его имя.
— Эм-м… нормальным?
— А… ясно.
Иногда он проклинал свою немногословность.
— Ну, — начал он рассказ, на ходу пытаясь связать разрозненные воспоминания в нечто цельное. — Я никогда не был певцом или типа того, если ты об этом. Моя сестра раньше играла кантри. Как-то я начал ей подпевать. Ей понравилось. Она отвела меня к Рэрити. Так я и оказался в The Pony Tones.
— Вот так просто? Я думал, там был жёсткий кастинг, прослушивания…
— Н-неа, — жеребец покачал головой, — желающих было мало. По задумке мы были типа просто городским квартетом для мероприятий. Я репетировал вместе со всеми, выступал вместе со всеми, ничего особенного. Мы не ожидали, что всем пони так понравится, поэтому никто не парился. Кроме Рэрити. Первое серьёзное выступление состоялось на благотворительном концерте для питомника Флаттершай. Не помню, чтобы я переживал, хотя Рэрити тогда гоняла нас в хвост и в гриву. А я всё равно умудрился сорвать голос незадолго до выступления.
Маки надеялся развеселить пони рассказом о своей короткой, но яркой музыкальной карьере, однако слова его произвели обратный эффект. Мордочка музыканта приобрела печальное выражение, ушки были слегка опущены, и даже сама грива как будто потеряла объём и «обнимала» шею, из-за чего создавалось впечатление, будто жеребец осунулся.
— Что-то не так? Ты в порядке? — спросил БигМак, услышав, как его собеседник издал горестный вздох.
Совсем не такого эффекта он добивался.
— Всё в порядке, — пробормотал голубошёрстный пони, стараясь не глядеть не собеседника, — просто мои комплексы снова дали о себе знать.
— Эй, — Мак легонько ткнул его в плечо, — мне ты можешь рассказать.
«Я немногословен».
Он понимал, что, скорее всего, лез не в своё дело, но по неопределённым причинам чувствовал себя ответственным за испорченное настроение жеребца. А уж если он брал на себя ответственность…
— Всё в порядке, правда, — пони слегка улыбнулся и шевельнул ушами, — просто… у вас всё так легко получается. — Он снова вздохнул. — Кажется, что вам ничего не стоит просто выйти на сцену и… зажечь. Вы как будто просто играете.
— Нет-нет-нет, — быстро проговорил БигМак, осознав, что натворил. — Я не хотел обесценивать твои старания…
— Нет, ты не понял меня, Мак… я же могу называть тебя Мак?
— Агась?
— Хорошо, Мак. Это… сложно объяснить, но я постараюсь.
— Агась.
Голубой пони замолк на некоторое время. Мак видел, как тот потирал виски копытами, прикрыв глаза.
— Итак, — начал он свою речь. Его тон переменился, приобрёл серьёзные и более твёрдые черты, словно он читал лекцию. Даже весь его стан преисполнился сосредоточенности: лицо перестало печально хмуриться, загоревшиеся идеей глаза сосредоточили взор на лике собеседника. — Всякое искусство есть по своей сути игра. Сам посуди, что такое игра? Если посмотреть на игру жеребят, или на хуфбольную партию, или даже на игру музыканта, можно увидеть, что игра протекает в определённых границах места и времени, порою очень условных. Игра проводится согласно добровольно принятым правилам, так как вынужденная игра это уже не игра, а открытое неповиновение правилам ломает всю игру. Игра условна. Игра факультативна, то есть… протекает вне сферы материальной пользы или необходимости… ну, то есть, игра не обязательна, без неё можно и обойтись… — БигМак понял, что жеребец пытался разжевать для него и без того достаточно понятные формулировки, и не знал, обижало это его или льстило. — Настроение игры — это настроение отрешённости и восторга, или забавы, или пафоса, или чего-то ещё, но вместе с тем и напряжённость. Когда жеребята играют, они представляют, что они рыцари, драконы, звери, что шалаш — это прекрасный дворец, шкаф — портал, а под кроватью обязательно живёт монстр. Они уславливаются, что, допустим, касание палкой — это смерть, они договариваются не бить слишком сильно. Они отрешены от реального мира, они носятся друг за другом, они напряжены до предела, но им весело, они смеются. Но стоит родителям позвать их ужинать, как вся магия пропадает. Или… хуфбол! Игра происходит в строго очерченных пределах — на поле, на это отводится определённое время, действуют строгие правила. Игроки полностью погружены в игру, окружающего мира для них будто не существует. Трудно передать даже всю степень их напряжённости, что уж там говорить про обуревающих их восторг, когда настаёт долгожданная победа. Но стоит судье просвистеть в свисток, как всё это куда-то исчезает. Или…
— Я понял. Наверное. — Остановил его БигМак, боясь потонуть в примерах. — Искусство — игра, потому что есть сцена, правила какие-то, и… э-э… ну, когда я пою, я ни о чём не думаю, так что…
— Да-да, именно, ты всё верно уловил, — кивнул пони-философ. — Мне также удалось установить агональность игры, или, другими словами… — БигМак видел, как у того проступили капельки пота на висках, пока тот пытался подобрать синоним, — конкурентность? Эм… сопернический характер? Звучит криво, но, надеюсь, ты понял. Даже самые невинные жеребячьи игры предполагают какой-то конкурс, кто-то обязательно лучше или хуже другого, про остальные игры я вообще молчу. В искусстве то же самое. Об его агональности… соперническом духе свидетельствуют всевозможные картинные выставки, музыкальные состязания, постоянные попытки добиться чего-то такого, чего не получалось добиться «соперникам». Премии и номинации во всех областях искусства, в конце концов.
— Агась… — бездумно согласился БигМак, по-прежнему не понимая, к чему тот клонил.
— Музыка — самый игровой вид искусства, ведь всё искусство родилось из музыки. Ну, практически всё. Раньше поэзия, танец, ритуал и всякое состязание были неотделимы от музыки. А значит, музыку надо играть. В полном смысле этого слова. Только тогда музицирование можно считать искусством, когда музыку играют, а я… а я так не могу! — он драматично развёл руками. — Мне приходится много практиковаться, чтобы приемлемо сыграть более-менее адекватную композицию, это действительно тяжело, я слишком серьёзно к этому подхожу! А сейчас, менее чем за сутки до своего первого выступления, я так волнуюсь, что если ты бы только знал, особенно когда смотрю на Лайру и Октавию. Им, кажется, вообще ничего не стоит придумать на ходу какой-нибудь очередной шедевр или выступить на глазах у большой аудитории. Вот они действительно играют, они творят искусство. Сначала я связывал это с их кьютимарками, но ты… у тебя на боку изображено яблоко, но даже ты справляешься с этим лучше меня!
— Но ведь твоя кьютимарка — ноты! — БигМак тупо уставился на него.
Музыкант глянул на свой бок так, будто впервые видел его.
— Знаю, но она означает немного другое. Моя судьба это… запоминание. Я помню практически всё, вплоть до мелочей. Из-за этого родители прочили мне, что я стану видным учёным или инженером, но в итоге отдали меня в какую-то экономическую школу. Я оттуда через год свалил.
— Ради музыки?
— Но особенно хорошо мне удаётся запоминать ноты, — продолжил он, сознательно или случайно игнорируя его вопрос. — Хватает одного беглого взгляда на них, чтобы полностью выучить композицию. Мне даже партитуры не нужны. Правда, когда дело доходит до игры… ты и сам всё помнишь. Серьёзность, волнение, никакой игры. А без игры нет искусства. А я так хочу стать музыкантом, настоящим музыкантом. Не таким, который играет на публику или ради денег, или который часами механически заучивает мелодии, чтобы просто уметь её играть, а таким, кто готов играть ради самой игры. Видимо, не судьба…
Жеребец вновь погрустнел. Лунный свет, пробивавшийся сквозь заросли, бросал луч на его гриву, отчего та казалась подсвеченной и напитанной светом. Маку захотелось провести по ней копытом, а потом зарыться мордочкой и узнать, чем она пахнет. И к своему разочарованию, отделаться от этой мысли было невозможно.
— А кто сказал, что игра не может быть серьёзной? — вдруг изрёк он неожиданную для самого себя мысль, оторвав взгляд от чудесной гривы.
Жеребец посмотрел на него так, будто он его ударил.
— Даже когда жеребята играют, они вполне серьёзны. Уж поверь мне. Раньше и недели не проходило, чтобы Эппл Блум не подралась со своими меткоискателями. А Эпплджек? Когда дело касается бакбола, более серьёзную пони, чем она, ты не встретишь. Про Рэрити и заикаться не стоит, ты сам всё знаешь. Если, конечно, ты согласен, что её ремесло — тоже искусство. Насчёт Октавии ты точно заблуждаешься. Я не очень хорошо её знаю, но мы иногда пересекались, и… Дискорд, мне иногда кажется, что репетиции — это всё, чем эта пони занимается. Она даже отказалась от должности заместителя директора в школе Старлайт, чтобы не пропускать репетиции. Если это, по-твоему, несерьёзно, то я — параспрайт.
БигМак готов был поклясться, что слышал, как у его собеседника в голове завертелись невидимые шестерёнки.
— Мак, ты хоть понимаешь, что сказанное тобой это… это… самая гениальная вещь, которую я когда-либо слышал! — воскликнул пони, выдержав драматическую паузу после слова «это».
Он неожиданно рассмеялся, будто самому себе рассказал анекдот у себя в голове. Смех был лёгким и звонким, смех был журчащим ручейком для ушей пони с красной шёрсткой. Мак поймал себя на мысли, что ему хотелось бы чаще слышать смех безымянного товарища, а ещё лучше — становиться его причиной.
И это желание показалось ему странным. Как минимум.
— Спасибо. — Сказал он, улыбнувшись. Его мордочка светилась от счастья, или это лунный свет так падал. От улыбки в любой момент могли полететь искры. — Мне правда не стоило противопоставлять игру серьёзности. Дискорд бы меня побрал, как я мог забыть весь внушительный опыт Октавии и Лайры? За их спинами годы практики, море концертов, они даже на Гранд Галлопинг Гала выступали, конечно же поэтический вечер в провинциальном городке после такого покажется им детским лепетом. Пусть там и будут шишки из Филлидельфии, но для них это пустяк.
— Из Филлидельфии? Что ж это за поэтический вечер такой?
— Понятия не имею, — махнул копытом он. — В Хуфбитс недавно что-то вроде поэтического кружка организовали, «Equi Ludentes» или как-то так. Почти каждый вечер стихи читают, живую музыку организуют, иногда даже стендапы устраивают. А я вроде как за любой движ, кроме голодовки. Кстати говоря… ты же придёшь? Завтра, точнее, уже сегодня, сразу после заката. Должно быть весело.
— Конечно, — без раздумий ответил Мак. Ему не хотелось огорчать пони сразу после того, как он поднял ему настроение. Почему-то ему нравилось видеть его счастливым, словно его счастье сообщалось и ему самому.
Они, наверное, проболтали ещё с час, однако теперь их разговоры не заставляли Мака напрягать мозги ради чуждых его восприятию философствований. Они говорили о музыке, потом перескочили на понивилльские будни, столь богатые на события, а закончили первыми шагами Твайлайт Спаркл во внутренней политике.
Вскоре они распрощались и пообещали друг другу увидеться вновь в ХуфБитс после заката.
БигМак чувствовал странное удовлетворение после их беседы. Разговор с Луной совершенно вылетел из головы, а по пути свою комнату, который пролегал через всю ферму, он смаковал отдельные воспоминания этой неожиданной встречи. Он вновь и вновь прокручивал в голове светящуюся лунным светом гриву музыканта (у которого он так и не спросил имя), его довольную мордашку и радостный смех, и каким-то образом эти образы грели душу, приятное тепло разливалось по груди.
Когда он, пришедший с ночной прохлады, улёгся в постель и закутался в тёплое одеяло, он подумал, что ему было не так тепло, как тогда, когда его новый знакомый сидел рядом с ним, и он чувствовал своим боком тепло его тела.
Это последнее, о чём он успел подумать перед тем, как провалиться в крепкий сон без сновидений — впервые за более чем десяток лет.
Blues' blues
Подготовка к выходу в свет — в ХуфБитс, если быть точнее, — чуть не свела его с ума.
Он проснулся на целый час раньше обычного только лишь для того, чтоб не застать за завтраком свою семью. Почему-то ему не хотелось показываться им на глаза в таком странном состоянии: разбитость и замутнённость сознания — постоянные спутники бессонных ночей — сочетались с сильным эмоциональным возбуждением. Ему казалось, будто его слегка лихорадит, во время готовки завтрака он зачем-то налил молока в раскалённую сковороду, а когда завтрак, состоящий из оладий, всё же был готов, он с удивлением обнаружил, что совершенно не желает есть. В общем, он был похож на перевозбуждённого зомби, и он не знал, что же служило тому причиной: то, что он самостоятельно собирался пойти на какое-то светское мероприятие, или то, что ему предстоит встреча с синегривым жеребцом. А возможно, он и сам не хотел знать ответ на этот вопрос.
Мак был давно уже не маленьким жеребчиком, он мог ходить куда угодно и делать что заблагорассудится, но большую часть времени он был, по сути, инертным. Он занимался делами на ферме, возил продукцию в другие города и поселения, а на разного рода увеселения его затаскивали Эпплджек или Эппл Блум, иногда их подруги или Спайк, и как правило, они и контролировали дресс-код.
Если бы не они, он бы, наверное, не занимался ничем, кроме фермы.
Ого.
«Позавтракав», он отправился на традиционный утренний променад, который заключался в тяжёлом физическом труде.
Луна только-только закатилась за горизонт, теперь была очередь принцессы Селестии выводить на небосвод своего подопечного — солнце, оно же Sol Invictus, ибо о небесных телах в пасторальных пейзажах либо высокопарно, либо никак.
БигМак мог бы восхититься невероятно красивым в это время суток небом, где на востоке восходило дневное светило, потопляя горизонт в лиловом сиянии, словно некая розопёрстая богиня отворяла врата новому дню. На западе же ещё зияла тьма, это Ночь со своими дочерьми-звёздами удалялась на другой конец мира подальше от солнечного тирана. Пегасы ещё не пробудились и не успели убрать облака. БигМак мог бы испытать трепет перед картиной утренней сельской жизни, когда все спали, ещё не пел петух, но уже щебетали птицы; когда капли росы покрывали всю растительность на ферме, из-за чего копыта жеребца тут же промокли, стоило им коснуться орошённой конденсатом травы. Всё это, безусловно, заслуживало трепета и восхищения, но думал он лишь о том, что ему чертовски холодно (раннее утро — самая холодная часть дня, но любители поспать никогда об этом не догадывались), и о том, что надо бы закончить все дела пораньше, чтобы успеть подготовиться к походу в ХуфБитс.
Он сам не заметил, как сделал всё, что запланировал на утро, и пошёл в дом отмываться от пота и грязи, потратив целый отдельный час на чистку копыт и мытьё гривы с её последующим вычёсыванием. После всех необходимых водных процедур его настигла паника: ему было совершенно нечего надеть!
Он бегал по своей комнате, то заглядывая в шкаф, то останавливаясь в ступоре посреди комнаты и судорожно пытаясь придумать какой-нибудь план. Конечно, он мог вообще ничего не надевать, но… что, если он будет не таким нарядным, как все остальные? Что, если его безымянному товарищу будет стыдно стоять рядом с ним и он больше никогда не пожелает с ним видеться?
Дискорд побери, даже на обеих коронациях Твайлайт Спаркл он так не мучился с подбором гардероба. Впрочем, тогда он вообще не мучился, ведь всем заведовала Рэрити.
Рэрити…
Рэрити!
Он мог обратиться к Рэрити. Уж кто-кто, а она бы точно смогла подобрать для него что-нибудь, в чём бы он смотрелся как минимум неотразимо.
Нет.
Рэрити наверняка расскажет Эпплджек о том, как её взволнованный брат с красными глазами просил её подобрать ему наряд для встречи с жеребцом. Эпплджек — элемент честности, и если она что-то почует, она без труда его расколет.
Стоп, а что она должна расколоть? Он же не на свидание идёт, в конце-то концов. И всё же… нет, лучше ей не знать. Она всё равно может что-то неправильно понять, особенно когда он сам мало что понимал.
Сначала он остановил свой выбор на строгом чёрно-белом смокинге и принялся тщательно его гладить, но во время примерки он с огорчением понял, что смотрелся в нём просто нелепо, будто из прошлого века сбежал или прямиком со страниц романов, которыми зачитывалась Рэрити. Сейчас пони даже на мероприятия с принцессами скромнее одеваются. Затем он принялся перемеривать все клетчатые фланелевые рубахи с рукавами и без, но они выглядели слишком кантри, не под стать умному и талантливому музыканту, с которым он собирался провести вечер. Он не хотел показаться деревенщиной.
Деревенщина… Дискорд побери! Лишь бы они не смеялись над его сельским акцентом…
Придя в отчаянье, он не придумал ничего лучше, чем обмотать шею полосатым шарфом, который, судя по виду, вполне мог принадлежать Старсвирлу.
Not great, not terrible.
И чего он ожидал?
В ожидании заката он весь день прослонялся по городу под солнцепёком, что отнюдь не способствовало улучшению его состояния, а когда солнце всё же начало тонуть за горизонтом, он не без ужаса осознал, что не взял с собой ни единого битса.
И теперь он сидел на удобном диванчике за угловым столиком и наблюдал.
ХуфБитс оказался совсем небольшим клубом: слева от входа стояла барная стойка со скучающим барменов, справа располагались столики с диванчиками, за одним из которых и сидел БигМак. Всё остальное пространство перед большой залитой верхним светом сценой напротив входа было заставлено столиками и стульями, которые потихоньку занимали пони, к которым тут же подходили суетливые официанты. Все окна были занавешены плотными тёмными шторами, поэтому внутри царила полутьма — свет шёл лишь от прожекторов над сценой да от ламп, стоящих на столиках перед сценой. А ещё было ужасно душно.
Он едва сдерживался, чтобы не заснуть, и у него получалось. Мысли то и время возвращались к голубому жеребцу, и стоило лишь подумать о нём, как сердце начинало волноваться и биться сильнее.
— Вечер добрый! — раздался знакомый голос прямо возле его уха.
БигМак повернулся, и всё в нём затрепетало.
Это был он, и он был прекрасен. Как и сам Мак, он не стал заморачиваться с одеждой и нацепил лишь чёрно-белый воротник с чёрной бабочкой. Его явно не мытая несколько дней грива была небрежно растрёпана, но и эта деталь казалась красному жеребцу прекрасной, или «подчёркивающей образ», как сказала бы Рэрити.
— Агась! — ответствовал на это довольный фермер и тут же поправил себя, — привет.
— Тебе идёт шарф, — сказал он, усаживаясь подле БигМака. Одним копытом он держал некий коктейль, который тут же оказался на столе. — тебе правда идёт. Не думал, что ты так рано заявишься, до моего выступления ещё часа полтора. Но это даже хорошо, сейчас как раз поэтический вечер начнётся. Я думал, со скуки подохну за кулисами, но, кажется, теперь мне есть, с кем обсуждать номера. Ох, ну разве не замечательно? Официант, сидра мне и моему товарищу! Нет-нет, что ты, я угощаю, это ведь я тебя пригласил, забыл? Да ну, брось, ничего ты мне не должен. Это я должен тебе за то, что ты согласился составить мне компанию. Ой, да перестань, я всё равно не отпущу тебя, не угостив…
Чувство напряжённости и разбитости, хвостом преследовавшие его с самого утра, бесследно испарились в столь непринуждённой и приятной компании.
Выступления начались сразу, как им принесли сидр, но БигМак лишь одним глазом следил за происходящим на импровизированной сцене, гораздо интереснее ему было слушать комментарии своего спутника. Он следил за реакцией голубого жеребца, слушал его реплики, иногда переводил взгляд на выступления, и заметил, что пони очень внимательно следил за сценой, если там появлялись музыканты, и составлял на них целые рецензии, а вот о стихотворцах он был невысокого мнения и практически всегда их ругал — как оказалось, он ценил лишь поэзию давно минувших веков, а современных поэтов клеймил за их посредственность и «ненужные прозаизмы», что бы это ни значило. Лишь один поэт вызвал у него одобрение, но и то оказалось, что это было переложение какого-то старинного автора, которого предпочитающий прозу Мак не знал.
— Что ж, это было крайне занимательно, — слышал голос ведущего БигМак краем уха, — пожалуй, мы действительно мало задумываемся о значении белого цвета в нашей жизни. Поблагодарим же нашу замечательную поэтессу Холли Винтер с её дебютным сборником «In Hiems» за то, что она принесла нам с собой немного снега и зимней стужи в эти знойные летние дни!
— Тот редкий случай, когда свободный стих звучит действительно красиво. Обычно свободным стихом пишут те, кому слишком лень выучивать стихотворные размеры или придумывать рифмы. А тебе как? Я знаю, что ты не очень любишь поэзию, но в этот раз даже ты навострил ушки.
Ответить он не успел.
— Кобылки и джентльпони! Вы не просили, вы не ждали, но мы всё равно нашли, чем вам порадовать! Все мы о чём-то переживаем, у каждого из нас есть свои скелеты в шкафу. Что-то в глубине души, что не даёт нам покоя. Встречайте же Ноутворти, ещё одного нашего дебютанта, который сыграет прямо на струнах вашей души свой «Блюз Старого Мира»!
— Хм, Ноутворти? — нахмурился голубой пони. — Готов поспорить, что где-то я его… Дискорд, это же я! — он вскочил со своего места и побежал к сцене под шум топота копыт, едва не уронив стол со стоящими на нём полупустыми стаканами с сидром.
Жеребец неловко потоптался на сцене, окидывая взглядом толпу. С каждой секундой признаки паники всё отчётливей проступали на его мордашке, взгляд суетливо забегал по всему погрузившемуся в тишину клубу, где-то были слышны перешёптывания. Но затем Ноутворти выцепил взглядом Мака, их взгляды встретились, и его лицо перестало подавать признаки паники: на нём проступила лёгкая улыбка, черты смягчились. Было видно, как пони вздохнул. Он взял стоящий в кругу света саксофон и весь свет в помещении, кроме светомузыки, погас — ему на смену пришла музыка.
Это было прекрасно. Волшебно. Шедеврально.
БигМак забыл, как дышать. Он слышал ту же самую протяжную мелодию, что и тогда в саду, но теперь он понимал, что тогда это была действительно лишь репетиция. Теперь же музыкант проявлял всё своё мастерство, демонстрировал истинную виртуозность. Фермер никогда не был экспертом в музыке, и, наверное, поэтому The Pony Tones сбросили его за борт, когда начали гастролировать (или это случилось потому что он не был готов надолго отлучаться от фермы), но тут и не нужно было быть экспертом.
Он слушал музыку, очаровывался ею, как и десятки других пони. Не отрывая взгляд от своего виртуозного друга, он думал о том, что да — ему всё же нравились жеребцы. Их пусть и немного небрежные, но такие красивые гривы, широкая грудь, добрые глаза, мощные ноги и величественный стан, голубая шёрстка и две ноты на боку…
Второй раз в жизни он признался себе в этом, но на этот раз ему было не стыдно это признать.
Жеребцы прекрасны. Они умеют играть прекрасную музыку… а что постыдного в том, чтобы ценить прекрасное?
Да, ведущий не соврал…
— Это было ужасно, да? — спросил Ноутворти, уже сидевший за столиком с Маком.
Каким-то образом он успел проглядеть, что выступление было окончено и начиналось следующее, что снова включился свет, а музыкант успел принести ещё по коктейлю.
— Агась, — ответил БигМак, выйдя из ступора. Он улыбнулся, обнаружив смущённую улыбку на мордочке товарища, которая показалась ему чертовски милой. — Это было до ужаса великолепно.
Его выступление было запланировано практически под конец программы, поэтому после ещё одной порции коктейлей и небольшой дозы живой музыки они уже гуляли по ночному Понивиллю — сначала возле ратуши, затем вдоль реки, потом Ноутворти решил проводить товарища прямиком до фермы.
Жеребцы были немного подвыпившими, но если у БигМака всего лишь поднялось настроение и немного развязался язык (такого большого жеребца сидром да парочкой коктейлей не пронять!), то Ноутворти едва заметно покачивался на ходу, что не могло не забавить его товарища — он по своему опыту знал, что сидр был коварным напитком. Он видел воочию и как-то раз испытывал на себе, что если не следить за количеством выпитого сидра, то ты хоть и останешься в ясном уме и трезвом сознании, но рискуешь банально не встать из-за стола.
Таково коварство сидра.
Ноутворти болтал без умолку, то делясь своими впечатлениями, то выпытывая у Мака комментарии по поводу своего дебютного выступления.
А тот был только рад поболтать, особенно если учесть, что он преимущественно слушал.
А вот что ему действительно не нравилось, так это прощание.
Они немного молча потоптались у входа на ферму, пока Ноутворти не произнёс:
— Ладно, Мак, до встречи. Спасибо за чудесную компанию. Надеюсь, ещё свидимся.
— Агась… — вздохнул Мак, улыбнувшись. Ему не хотелось прощаться с музыкантом, но и задерживать едва стоявшего на ногах жеребца он не мог. — Пока, Ноутворти. Увидимся.
— Блюз, — ответил он, немного подумав. — Для друзей я просто Блюз.
Он проводил Ноутворти взглядом, пока тот не растворился во тьме горизонта, и только после этого осознал, что он мог бы и проводить жеребца хотя бы для того, чтобы по пути тот не свалился в какую-нибудь канаву. Сидр напиток коварный.
Но было уже поздно.
— Глядите-ка, какое яблочко в наш сад закатилось!
Не успел Мак переступить порог, как в гостиной загорелся свет. На миг он ощутил себя жеребёнком, который возвратился в дом гораздо позже положенного срока. Его мозг начал придумывать возможное оправдание раньше, чем осознал, что он уже давно не жеребёнок, и что на диване сидела оранжевая кобыла с гривой лишь на несколько оттенков светлее, чем у него. Кобыла, которая никогда не снимала свою шляпу.
Эпплджек. Всего лишь его сестра и самая близкая подруга.
И, судя по всему, она перебрала с сидром похлеще Ноутворти.
— Рано встаёшь, ходишь по клубам, гуляешь по ночам… это Ноутворти так на тебя влияет? И давно ты с ним якшаешься? — она сузила глаза и пристально посмотрела на него.
Что? Откуда она знала?
Сердце жеребца пропустило пару ударов, он непроизвольно отступил назад. Он растерялся и едва удержал равновесие, так как ноги затряслись прямо как у его знакомого музыканта после сидра.
Кобыла вдруг рассмеялась, едва не свалившись с дивана.
— Конские яблоки, видел б ты свою морду! — сказала она, вытирая проступившие от смеха слёзы. — Как у Рэинбоу, когда мы её в спа-салоне застукали!
— Э… хе-хе, — попытался изобразить смех БигМак.
Получилось вопиюще неестественно, но кобыле, похоже, было всё равно.
— Это круто, братишка. — Кобыла посерьёзнела так же неожиданно, как и развеселилась. — Мне казалось, что ты чутка засиделся на ферме. Да, мы типа Эпплы и всё такое, но ты прям всё время работаешь. Знаешь, ещё немного, и я бы потащила тебя в спа-салон со мной и Рэрити, клянусь яблоками… — она легла на диван, закинув руки за голову, — но хорошо, что ты находишь новых друзей. Но… Ноутворти, серьёзно? Какое неожиданное… камео.
БигМак понял, что его сестра явно имела ввиду что-то другое, но не стал поправлять её.
— Хотя ладно, после того, как ты закорешился с Дискордом, меня уже ниче не удивит. Ноутворти… хороший музыкант, да и в городе понь не последний, помню его на уборках зимы. Ха, святые яблоки, ты не поверишь, но когда я увидела вас в клубе, подумала, что ты на свидании с кобылкой! И не только я. Я хотела к те подойти, но Рэрити сказала, что это того, не тактически. Только когда он на сцену вышел, я поняла, что эт за «кобылка» такая. Ха! Хорошо мы всё-таки с девочками посидели. Жаль, что Твай не было. Эх, скучаю по нашей Твайке…
На этом она замолкла и прикрыла глаза, послышалось её размеренное дыхание.
Мак простоял на месте ещё с минуту, прежде чем накрыть заснувшую кобылку пледом.
— Он тоже играет в «Огры и Подземелья», да? — спросила она, когда он потянулся к выключателю.
«Хм…»
«Интересно, а он играет в Огры и Подземелья»? — подумал он, лёжа в постели.
Перед тем, как заснуть, он пообещал себе обязательно это выяснить.
Ratio
Часть II. Falling
— Конечно! Это игра моего детства! Хотя с тех пор, как меня отдали в экономическую школу, у меня не было времени поиграть, а потом особо и не с кем было… а почему ты спрашиваешь?
«О да».
Именно на этот ответ он и рассчитывал.
— Кто-кто?
— Ноутворти.
— М-можно просто Блюз, с-сир.
— Хм… занимательно.
Макинтош понял две вещи.
Во-первых, ему нравилось смущать Блюза. Когда тот смущался, когда его мордашка выражала полную растерянность, он выглядел таким милым, что Мак мог бы любоваться им вечно, и в этом не было ничего такого.
Во-вторых, он был совершенно прав: встреча с Дискордом, лордом хаоса, определённо произвела на него впечатление.
Голубой жеребец оцепенел, не сводя взгляда с существа, будто сошедшего в наш мир из далёкого холодного космоса. Или из секретной лаборатории доктора Хувса.
Дискорд был сотворён, что называется, «из того что было»: тело восточного дракона с рыбьим хвостом венчала лошадиная голова, которая, тем не менее, не была похожа на голову пони. Два рога — левый козлиный, правый олений — украшали голову существа. Одна нога принадлежала ящерице, другая коню; одна рука орлиная, другая — львиная. А когда он говорил, виднелся змеиный язык.
В общем, хаос как он есть.
— Ты из второстепенных или из фоновых? — продолжал допрос скрестивший лапы у груди драконикус.
— Чего?
— Чувак, заканчивай, — вмешался Спайк, маленький крылатый розовый дракончик с зелёным гребнем. — Ты его пугаешь.
— Наверное всё же из фоновых, — заключил Дискорд. — До чего же я скатился…
Сэр МакБигган не ведал страха, не знал сомнений, поэтому, как только тьма поглотила его, он незамедлительно выхватил меч из ножен левитационным заклинанием и принял боевую стойку: слегка согнул колени, дабы быть готовым в любой момент прыгнуть на врага или отскочить прочь от коварного удара. Тьма была всеобъемлющей, почти физической, и даже свет, окутавший меч перед его мордой, никак не исправлял ситуацию.
Мельтешение!
Благородный рыцарь занёс меч над чем-то, что зашевелилось во тьме, готовясь нанести порождению тьмы сокрушительный удар своим зачарованным клинком.
— Эй, это всего лишь я!
— Найтингейл?
— Агась.
Рыцарь вздохнул. Хоть он и не знал страха, наличие товарища в кромешной тьме воодушевляло его. Он был не один.
— Как мы здесь оказались? Где Гарбункл и капитан Вузз? И что это за место?
— Не знаю.
Последнее, что он помнил, это как капитан Вузз, самый меткий лучник во всём королевстве, сыпал град стрел на морское чудовище, сторожившее проход к заброшенному королевскому саду, через который можно было попасть прямиком в тёмный замок ужасного злобного Кальмага. Великий маг Гарбункл прикрывал стрелка защитными заклинаниями и попутно отвлекал чудовище заклинаниями иллюзии, а сэр МакБигган в это время истреблял орды нечисти, норовившие взять их в окружение, и не знал, как он вдруг оказался в абсолютной тьме и как рядом с ним оказался Найтингейл, куда-то запропастившийся во время битвы.
Найтингейл подошёл к рыцарю достаточно близко, чтобы тот сумел разглядеть его во тьме.
Голубой единорог был облачён лишь в коричневую жилетку без рукавов — раньше он носил помпезный пурпурный кафтан, но после нескольких битв и часов скитаний он до того износился, что не годился даже для портянок. На боках висело множество седельных сумок с припасами, ведь в отличие от остальных членов команды, которые жили тем, что выполняли квесты и заказы разной степени сложности, бард зарабатывал на торговле всем тем, что попадалось под копыто в странствиях. Казалось, жеребец будто светился в темноте.
Найтингейл левитировал флейту к своему рту и заиграл простую мелодию. Музыкальный инструмент слабо замерцал, вокруг него заплясали цветные ноты, которые по указке хозяина выстроились в переливающуюся всеми цветами радуги линию, ведущую вперёд во тьму.
То была магическая флейта, зачарованная для барда лично магом Гарбунклом. Не раз и не два выручала она бравых странников из бед.
Бесстрашный МагБигган бесстрашно следовал за бесстрашным бардом. Да, ему никогда не было страшно, потому что несмотря на все испытания, с которыми ему и его боевым товарищам приходилось сталкиваться, в этом мире всё было правильно, этот мир был разумен.
Добро и зло. Он был на стороне добра, как и все остальные его спутники. Они вершили добро везде, где проходили, карали зло и славили свет. Злодейский злодей Кальмаг был на стороне зла, как и все его соратники; добрые пони страдали под его гнётом.
Вот так всё просто. Никакой серой морали. Тут можно было провести чёткие границы.
Добрые пони (и драконы, и даже драконикусы) совершали добрые поступки, а не добрые — злые; был свет и была тьма; чудовища похищали красавиц-принцесс, а бравые герои их спасали. И, конечно же, благородные сэры любили благородных дам, жеребцы и кобылки могли полюбить друг друга. Иных вариантов просто не было, и Мак, точнее сэр МакБигган, понимал и чувствовал это, и одно только осознание этой истины приносило ему успокоение и облегчение.
Никакой серой морали. Чёткие границы.
МакБигган не проходил мимо пони, которым грозила беда, не оставлял в покое любые проявления зла и хотел стать тем, кто спасёт похищенную подлецом Кальмагом принцессу Шмэрити и станет её избранником на веки вечные.
Никакой серой морали.
Он врезался в хвост Найтингейла .
Он и не знал, что есть цвет чернее чёрного, но разверзшаяся пред ними бездна служила наглядным тому подтверждением.
И дорожка из нот вела как раз туда.
Два единорога переглянулись и вместе прыгнули в бездну.
— Однажды одна кобылка совершила то, чего она ужасно стыдилась. Родной отец отрёкся от неё, весь свет презирал её, но тьма приняла её. Так зачем же бояться тьмы? Ведь она такая милосердная.
— Затем и бояться, что в ней водятся те, кого принято презирать.
Тёмный пони был с головы до копыт облачён в искорёженный временем и бесчисленными битвами доспех с синим изорванным плащом. За открытым забралом не было видно его морды.
У МакБиггана же тёмная броня покрывала лишь тело и представляло собой скорее стальную накидку, чем доспех — она едва прикрывала круп, оставляя конечности полностью незащищёнными. Шлем же с двумя закрученными бараньими рогами выполнял сугубо косметическую функцию.
— Вы заблуждаетесь, — ответил он, кружа вокруг МакБиггана и не обращая ни малейшего внимания на реплику барда. — Тьма дарует покой, дарует свободу. Я был глубоко несчастен, когда служил свету, а что же теперь? Я свободен от его тирании. Мир начался без света, без света он и закончится. Слейтесь со тьмой, друзья, и да будем свободны.
У злодея не было видно глаз, но сэр МакБигган знал, что его взгляд был прикован к нему. Он левитировал перед собой меч, его тело было напряжено — он в любой момент был готов отразить атаку тёмного пони.
— Если свобода — это сидеть в тёмной яме, то в круп такую свободу! — топнул копытом бард, но это движение не произвело ни единого звука. Как будто он ударил… тьму.
— Неверный выбор.
Пони резко выхватил ртом меч — нет, не меч, катану — из ножен и заскользил к праведному рыцарю словно по льду и сделал выпад снизу-вверх. Такой удар мог легко пронзить неподготовленного пони, но Мак успел отпрыгнуть и рубануть управляемым телекинезом мечом прямо по спине пони.
Удар должен был вывести противника из боя: он был зачарован на обход любой брони. Его подарил ему щедрый Найтингейл, отдав за него, наверное, целое состояние и применив всё красноречие. Однако злодей только злобно зашипел и отбежал на достаточно далёкое расстояние, а затем с разбегом помчался на оппонента.
МакБигган встал в стойку, готовясь отразить атаку мечом, но пони не атаковал — он высоко подпрыгнул и перескочил через ошарашенного рыцаря, провернув фееричное сальто.
Поборник света и справедливости не успел среагировать и ощутил, как лишился хвоста. Он обернулся в прыжке, надеясь встретиться с противником лицом к лицу, но увидел лишь пустоту.
Вдруг он ощутил что-то вроде дуновения ветра и инстинктивно выставил перед мордой меч, по которому невидимая катана тут же высекла сноп искр.
Мак отпрянул назад и рубанул мечом перед собой, но зацепил лишь воздух. Тогда он провёл круговую атаку, которая также не привела к результату.
Отлично. Он находился в бездне, в которой не было буквально ничего, а его противник обладал невидимостью и мог бесшумно перемещаться.
Найтингейл заиграл одну из своих трелей. Мак хотел крикнуть ему, что это было не время для музыки, ему требовалась вся его концентрация, однако через пару секунд заметил охваченный нотами силуэт, который уже собирался рубануть катаной по его шее.
Рыцарь парировал чёрную катану и что есть мочи ударил окружённый нотами силуэт по ногам.
Невидимка снова зашипел, на этот раз громче, а затем взорвался облачком тьмы и…
Две подсвеченные нотами тени с катанами окружили его, ещё две взмыли в воздух и понеслись прямо на него.
Времени на раздумье не было. В тень, что стояла перед ним, он выстрелил из рога молнией — даже такое простое заклинание едва не оставило его без сил, он был очень посредственным магом, но добился желаемого: тень в конвульсиях упала на землю и исчезла.
Туда, где только что лежала поражённая током тень, Мак совершил тяжёлый перекат и ощутил мурашки на шее — две тени-пегаса пролетели над ним, одна из них царапнула его доспех катаной.
Одна из пеших теней бежала на рыцаря, выставив перед собой катану левитационным заклинанием, но сэр МакБигган метнул перед собой меч словно метательный нож, и каким-то чудом тот угодил в то место, где у пони должна быть морда.
Он обратил внимание, что бард играл другую, уже гораздо более сложную мелодию, которая не только позволяла отследить передвижение противника, но и предавала ему сил и быстроту реакций.
Храбрый воин вскочил на ноги, готовясь принять на себя очередной удар противника. Пегасы вновь неслись на него по воздуху, выставив перед собой оружие, но на этот раз они не додумались взять его в окружение — оба летели с одной стороны, и Мак был готов скрестись с ними клинки.
Один из пегасов влетел в него, звонко ударив катаной по его клинку, второй пролетел дальше. Сила удара была такова, что пегас выронил оружие изо рта и влетел прямо в Мака, едва не сбив того с ног. Его Мак также ударил мечом, не дав шанса подняться.
Он поднял взгляд вверх, ожидая увидеть последнего пегаса, но увиденное им зрелище заставило его сердце упасть в копыта: пегас, левитируя перед собой смертоносное оружие, летел прямиком на беззащитного барда, который самозабвенно продолжал играть что-то, напоминающее Понивалу.
МакБиггана и Найтингейла разделяло слишком большое расстояние, а пегас… точнее, аликорн двигался слишком быстро. Даже если он пустит ему вдогонку меч, тот достигнет его не раньше, чем тот атакует барда. Осознав это, златогривый рыцарь издал пронзительный боевой клич, вложив в него все свои силы.
Сбитый с толку аликорн лишь на мгновение резко затормозил в воздухе, а затем снова продолжил свой полёт к цели, но, к своему удивлению, напоролся на выставленный очнувшимся бардом кинжал.
— Тёмная столица. Воистину ужасное зрелище.
Сэр МакБигган взглянул на своего товарища с вопросом в глазах.
После битвы тьма рассеялась, и они обнаружили себя в тёмном зале с высокими колоннами. Не найдя там ничего, кроме могильного хлада и следов глубокого запустения, они вышли через единственные двери и оказались то ли в огромной пещере, то ли в целом подземном царстве, то ли в аду, то ли в ином измерении.
Было темно. Очевидно, они находились под землёй, но над головой не было видно никакого свода. Каменные пещерные стены были испещрены туннелями. Всё пространство было покрыто туманом, кроме простирающегося возле них обрыва.
Из обрыва возвышалась нереальных размеров идеально цилиндрическая башня. Не было видно ни её начала — настолько глубок был обрыв, ни её конца — настолько далеко уходила она ввысь. Диаметром она была, наверное, с целый крупный город, и составлена была из песочного цвета блоков, каждый из которых был размером с какой-нибудь королевский дворец. Гротескное сооружение поражало воображение, и, казалось, готово было свести с ума своей… неправильностью. Ни одно живое существо не могло построить такое. Ни один пони не мог такое соорудить. Это было что-то чудовищное, неправильное.
Ни окон, ни дверей у башни видно не было.
— Так, стоп, я что, единственный, кто читал ЛОР… то есть, древние сказания? — бард повернулся к товарищу.
— Эм… агась?
Бард удручённо вздохнул и, покачав головой, начал рассказ.
— В общем, издавна, с тех пор, как существуют пони, под землёй обитали существа, чуждые нам. Порождения тьмы, которые не знают света. Как правило мы им не интересны. У нас своя жизнь, у них своя. Они здесь, мы там. Разве что случайный путник забредёт в глубокую тёмную пещеру, или какая тварь ночью вылезет, но это так, мелочи. Наш старый король Оптимус, отец принцессы Шмэрити, знал, что под землёй водятся страшные существа, истинная тьма. Род короля Оптимуса поголовно состоял из героев. Его отец избавил королевство от чудовищного дракона, дед — раз и навсегда разобрался с чейнджлингами, прадед — изгнал единорога-оборотня, который хотел сжечь королевство дотла своими разрушительными заклинаниями. А вот Оптимус за всю жизнь так и не совершил ни единого подвига. Ничего не угрожало королевству. Поэтому… он сам решил создать для королевства опасность, чтобы героически с ней справиться. Понимаешь, о чём я?
— Агась…
— Он повелел начать копать туннель в царство тьмы… прямо в столице. Когда туннель был готов, он собрал лучшее своё войско и вошёл прямо сюда… и не был готов к тому, что его ожидало. Не знаю, что тут произошло точно, но король едва спасся, а Кальмаг — самое коварное порождение тьмы — захватил власть в королевстве и похитил принцессу. А потом, напитавшись силой, он и нижнее царство подчинить сумел.
— А башня?
— Башня? Круп её знает. Я не настолько углублялся в ЛО… сказания. Ладно, хватит сказаний. Тебе уже лучше?
— Агась.
— Чудненько. А теперь пойдём. Лечебных зелий у нас осталось не так много, а нам ещё наших друзей искать…
Найтингейл завёл свою волшебную песнь на флейте и пошёл туда, куда вели его ноты, и сэр МакБигган следовал за ним. Тревожное чувство не покидало его.
Вскоре он понял причину своей тревожности: у стен появились глаза.
Он видел мерцание десятков, сотен глаз, взирающих на них из многочисленных отверстий в стенах пещеры. По мере того, как они продвигались, существа начали постепенно выглядывать из своих укрытий…
Мимо них промчалась первая стрела.
Вторая
Ещё дюжина.
Дождь из стрел посыпался на них, и они были вынуждены пуститься на бег. То, что бежали они, как им казалось, вверх по наклонной поверхности, усугубляло ситуацию, но им везло: местные существа явно плохо владели стрельбой из лука.
Пещера постепенно начала сужаться, предвещая близкий выход, как вдруг за спинами у них кто-то пронзительно завыл. МакБигган услышал странные звуки, как будто что-то водяное двигалось прямо за ними.
— Не оборачивайся. — Прошептал ему бард на ходу.
Они достигли выхода.
Сэр МакБигган не мог похвастаться огромным словарным запасом, но когда он и его соратник вышли из пещеры, он пополнился ещё одним словом: помпезность.
Помпезность — это тронный зал Кальмага, находившийся во дворце, что был выстроен прямо над Тёмной Столицей.
В первую очередь в глаза бросался начищенный до блеска пол из чёрного с белым мрамора. Он был до того чист, что сразу создавал впечатление, будто без магии здесь не обошлось. Через высокие, но узкие витражные окна просачивался солнечный свет, рассеиваясь на яркие светлые лучи. Стены и практически все предметы интерьера — громадные люстры, увесистые подсвечники, балюстрады, софы у стен и скамьи перед троном — всё было оформлено орнаментами, вырезанными на золоте; сводчатый потолок уходил высоко вверх.
А довершал весь этот помпезный ансамбль нарочитого великолепия гротескных размеров трон, возведённый посреди зала. На этом троне вполне мог уместиться дом зажиточного пони; красная ковровая дорожка с вплетёнными в неё золотыми нитями вела к нему от центрального входа.
— Так роскошно, что аж безвкусно, — тихо проговорил бард, но его голос всё равно эхом разнёсся по помещению.
Как только они выбежали из пещеры и каким-то чудом очутились в тронном зале, погоня прекратилась. Во всяком случае МакБигган не слышал, чтоб кто-то их преследовал, и он даже не знал, что думать по этом поводу — ликовать ли за то, что они оторвались, или испытывать ужас от осознания того, что старый король повелел прокопать ход до подземелий прямо в тронном зале.
— Какая грубость, — раздался в зале голос, — не пристало гостям поносить чертоги хозяев.
На опоясывающие помещение галереи с балюстрадами выбежали пони-скелеты и, рассредоточившись по периметру, направили на непрошенных посетителей заряженные арбалеты. Через центральную дверь напротив трона в помещение ворвался отряд зебр-наёмников с длинными копьями во ртах. Полосатое воинство в мгновение ока рассредоточилось по всему залу, взяв МакБиггана и Найтингейла в широкое кольцо. А затем в ослепительной вспышке света появился и сам виновник торжества.
На троне распласталось огромное синее кальмароподобное существо с восьмью щупальцами, два из которых были длиннее остальных — в одном из них монстр держал покрытый искусной резьбой меч, выкованный из бронзы, судя по медному цвету. Оружие выглядело скорее церемониальным, нежели боевым, однако имело размер, сравнимый с цепочкой из трёх взрослых пони. Вторым длинным щупальцем чудовище держало посох с навершием в виде шестиконечной звезды.
Кальмаг.
— Это не твой чертог, это владения благородного короля Оптимуса, его благочестивой дочери Шмэрити и всего нашего великого народа пони!
— О, глупцы, вы заблуждаетесь! Здесь всё принадлежит мне, а со своим воинством мне скоро будет принадлежать ВЕСЬ МИР!
МакБигган краем глаза заметил, что зебры с длинными копьями медленно подходили к ним, всё уже смыкая кольцо. Ещё немного и их насадят на зебринские копья.
Надо было срочно что-то делать…
— Почему вы сопротивляетесь? Вы уже проиграли! Склонитесь передо мной, великим Кальмагом, и я, быть может, пощажу вас и позволю присоединиться к своему тёмному воинству! Большой ошибкой было забираться сюда, но я великодушно готов предоставить вам второй шанс!
Двигаться было нельзя. МакБигган понимал, что стоит ему сделать хоть в шаг сторону, как скелеты с галерей выпустят в них тучу арбалетных болтов. Но и стоять на месте было нельзя — зебры подходили всё ближе, и вряд ли их намерения были добрыми.
— Ты… ты… нечестивец! Никогда свет не преклонится пред тьмой! — Найтингейл повернулся к МакБиггану. — Для меня было честью странствовать с тобой, друг. Я ни о чём не жалею. Так давай же надерём круп этим отродьям бездны, расчистим путь для наших друзей по мере наших сил!..
МакБигган покрепче стиснул телекинезом меч и подался немного вперёд, так как почувствовал, как подошедшие сзади зебры уже готовы были кольнуть его в круп.
Ему не было страшно, не было жалко себя. Он и не рассчитывал спастись, но он точно не собирался позволить сгинуть своему товарищу. Он успел привязаться к барду за всё то время, что они скитались, и он сам не заметил, как из странствующего рыцаря превратился в его личного телохранителя.
Шестерёнки в его голове вращались со стремительной силой. Он уже наметил план. Он мог устранить несколько зебр позади них, прежде чем град арбалетных болтов изрешетит его. Оставалось только надеяться, что Найтингейл успеет убежать…
— Ха, помяни чертей! — воскликнул бард, топнув обоими передними копытами.
БДЫЩЬ-ДЗЫНЬ!
Оглушительный взрыв разнёсся по залу, и большое круглое витражное окно за троном дождём разлетелось на миллионы цветных осколков.
Арбалетчики пустили залп по окружённым пони, но болты отскочили от синего магического щита, не причинив никому вреда.
— Помощь нужна?
Под магическим щитом рядом с весьма удивлёнными Найтингейлом и МакБигганом стояли они — Вузз и Гарбункл. Маленький дракончик с накладной бородой ростом с него самого и в смешной шляпе с помощью посоха поддерживал магический щит. Капитан Вузз, драконикус с ниспадающими светлыми волосами, что даже в таких экстремальных условиях умудрялись оставаться идеально чистыми и развеваться будто на ветру, стоял, пригнувшись — он был слишком высок для щита.
— Поздравляю, теперь мы в ловушке. — Проворчал лучник.
— У вас ведь есть план, да?
— Ну-у… нет. — Ответил маг.
— Чудно.
Воинственные зебры принялись безуспешно тыкать щит копьями, но те лишь отскакивали от его поверхности, как и выпущенные из арбалетов болты.
Вдруг зловредный кальмар исчез во вспышке света и… на них обрушился чудовищный удар меча — монстр телепортировался к ним за спины и ударил по щиту покрывшимся огнём мечом. По магическому полю пошли трещины.
— Ты можешь телепортировать нас куда-нибудь? — закричал драконикус.
— Н-нет… я… долго не… продержусь…
— Тебе и не придётся. — Сказал Найтингейл. — Капитан, ваш лук готов к бою?
— Не знаю, как нам это сейчас поможет, но… да!
— Гарбункл, как только арбалетчики снова выстрелят, немедленно отпускай щит!
— Ты с ума сошёл?!
— Доверься мне!
Очередной удар чудовищного огненного меча сотряс щит, ещё сильнее потрескавшийся. Одному зебру удалось пробить щит, но МакБигган отсёк проникшее в защиту копьё. Было очевидно, что ещё одного удара от Кальмага щит не выдержит.
Град болтов вновь обрушился на них.
Гарбункл снял щит и упал на пол, сражённый изнурением. МакБигган выставил перед собой меч, прекрасно понимая, что ему ни за что не удастся парировать удар Кальмага. Капитан Вузз хотел достать из колчана стрелу, но неведомая сила вырвала лук прямо у него из лап.
Найтингейл натянул магией тетиву и пустил стрелу прямо в голову Кальмага. Стрела прошла через неё, словно через желе.
Всё замерло.
Арбалетчики перестали заряжать арбалеты, зебры замерли с копьями, компания героев также замерла. Казалось, будто само время остановилось.
Первым голос подал Кальмаг.
— Ха, ха-ха-ха! — захохотал он, сотрясаясь всем своим телом. — Хорошая попытка, спору нет, но неужели ты думал, что ЭТОГО достаточно, чтобы одолеть МЕНЯ? Нет, право, это так мило, что аж смешно! Ха! А-ха-ха…
Неожиданно его тело дрогнуло, будто его ударили. Смех прекратился, затем сменился на пронзительный крик и…
Тело Кальмага свела болезненная на вид судорога и он растворился в облаке пара вместе со всем своим оружием.
Арбалетчики на галереях рассыпались грудой костей.
Зебры побросали копья и гурьбой, толкая и пихая друг друга, выбежали через центральный вход.
Пока поражённые друзья стояли в самом центре тронного зала, комната опустела с поразительной скоростью.
На том месте, где только что им грозил мечом Кальмаг, лежала без сознания ослепительно белая синегривая единорожка в белом с золотыми нитями платье.
— Ты… в смысле… как…. ЧТО?! — первым заговорил дракончик, забывший о том, что с минуту назад он не мог даже стоять.
— А-агась, — поддержал его вопрос сэр МакБигган, взиравший на своего друга как на прокажённого.
— Пахнет нечестной игрой. — Добавил драконикус, не сводивший с барда глаз. — Ты ведь даже не прокачивал стрельбу из лука…
— Зато я прокачивал алхимию и красноречие.
— ЧУВАК, У НЕГО ТРИДЦАТЬ ТЫСЯЧ ЕДИНИЦ ЗДОРОВЬЯ И РЕЗИСТЫ К МАГИИ!
— Агась!
— Видимо, я упустил момент, когда прокачанный навык алхимии стал влиять на стрельбу из лука…
— Вполне возможно. С самого старта и вкинул все очки навыков в красноречие, чтобы прямо со старта выторговать у торговцев крутые рецепты и ингредиенты. Пока вы выполняли квесты и сражались, я лутал и торговал, а потом шёл варить зелья. В конце концов я создал несколько зелий на усиление навыка алхимии, выпил их и создал ещё, но с более сильным эффектом, повторил этот цикл несколько раз, затем создал несколько зелий на повышение урона от стрельбы из лука. Для Гарбункла я сварил то же самое, но на повышение магического навыка, попросил его зачаровать все наши оружия… ну, вы сами видите, что из этого вышло.
Бард расплылся в улыбке.
— Это… нечестно! — обиженно воскликнул драконикус. — Ты же бард, какое это отношение имеет к алхимии? Ничего не понимаю. Ты… читер!
— Чисто технически, — вмешался дракончик, — ты являешься создателем этой вселенной, поэтому это не он читер, а ты… Шмэрити!
— А вот обзываться было не обязатально.
— Нет, там… Шмэрити!
Все дружно развернулись туда, куда указывал маг.
Им навстречу шла прелестная белая единорожка с прекрасной синей гривой.
Двигалась она весьма грациозно, как отметил МакБигган. Она была просто великолепна.
Все расступились пред прекрасной девой, которая подошла к Найтингейлу и склонилась перед ним.
— Прекрасный герой, сильнейший и храбрейший из пони, — обратилась она к нему, не переменяя коленнопреклонной позы, её высокий тонкий голосок звучал словно хрустальный ручеёк, текущий в горах, — ты избавил наш мир от ужасного чудовища, ты освободил меня, ты не позволил эре тьмы наступить. Согласно древним обычаям, я вверяю себя и свою жизнь в твои благородные копыта. Прими же меня и воцарись в этим землях, о, избавитель! Помазанник света! Несущий добро!
«Невероятно» — подумал МакБигган, не веря в реальность происходящего. Его друг впервые играл в усовершенствованную Дискордом версию этой игры, но уже стал победителем.
— Нет. — Ответил Найтингейл. — Прошу прощения, но я вынужден отклонить ваше предложение.
Вновь повисла неловкая тишина. Все уставились на улыбающегося барда, особенно Шмэрити, явно никак не ожидавшая подобного развития событий.
— ЧЕГО?! — первым воскликнул Спайк.
— Ты отказываешься от победы? — в кои-то веки драконикус выглядел по-настоящему растерянным.
— Вы прекрасны, принцесса Шмэрити, и, наверное, очень добры, но… — он перевёл взгляд на Мака. Взгляд, полный… нежности? — свою судьбу я вижу с храбрым сэром МакБигганом. У нас было столько приключений, я… я хочу и дальше странствовать с ним. Сэр, я не променяю вас ни на одно царство!
С этими словами он заключил МакБиггана в крепкие объятья.
Рыцарю впервые стало страшно.
— Он ведь знает, что это просто игра?
— Тс-с, не ломай момент!
Мир, в котором всё было так понятно и чётко, в котором было добро и зло, тьма и свет, побеждённые и триумфаторы, короли и королевы, принцы и принцессы, жеребцы и кобылки. Мир, в котором он чувствовал определённость…
Этот мир умер.
После игры Спайк сразу же улетел в Кантерлот, ибо, по его же словам, боялся, что за время его отсутствия Твайлайт «наподписывает всяких декретов». Дискорд же, оставишь с БигМаком наедине, лишь проронил на прощание:
— Я зря недооценивал Кейденс.
Когда Мак и Блюз вышли из замка Твайлайт (или теперь уже замка Старлайт?), была ночь. Ночная прохлада успокаивала разгорячённого красного жеребца, но ему всё равно было жарко.
Блюз снова вызвался проводить его до фермы. На протяжении всего пути он не переставал восхищаться, поражаться, удивляться и даже пугаться по поводу того, что ему только что довелось сыграть в его любимую игру в компании лорда Хаоса, да ещё и в целом досконально проработанном измерении. За своими излияниями восторга голубой жеребец даже не заметил, что Мак совсем его не слушал.
Ему всё ещё было страшно.
Блюз разрушил его мир, убил в нём всякую ясность и определённость. Вопрос в том, намеренно или случайно?
У фермы Мак распрощался с жеребцом и, дойдя до комнаты, сразу же улёгся в кровать.
Едва его тело коснулось постели, как он осознал, что болен.
Sentio
БигМак пробудился, стоило первым лучам солнца пробиться сквозь окно его комнаты. Жеребец чувствовал себя до ужаса отвратно: горло болело так, что было больно глотать; в голове витал противный туман, а слабость ядом разливалась по телу. Его лихорадило, и ему казалось, что сегодня он не сможет даже подняться с постели.
Ах, Макинтош! До чего же ты довёл себя! Как же страдает твоё тело от волнений души! Как же подкосило тебя падение разума! Почему ты не можешь принять вещи такими, какие они есть? Почему не отдашься чувствам?
Несмотря на самочувствие, ему всё же удалось поднять своё несчастное тело, когда он заслышал звуки возни этажами ниже — его семейство сбиралось на утреннюю трапезу.
Он любил свою семью так искренне, так нежно. За завтраком он, как, как и обычно, молчал, хоть и гораздо больше, чем обычно. Он с умилением слушал, как его цветочек, его любимая сестрёнка Эппл Блум — светло-жёлтая кобылка с малиновой гривой — без умолку болтала об очередном грандиозном проекте меткоискателей для Школы Дружбы. На самом деле она почти каждый день выдумывала какой-нибудь проект, и Мак понятия не имел, воплотила ли она в жизнь хотя бы половину из них (хотя взгляд Эпплджек говорил, что лучше бы она воплощала их как можно реже). Впрочем, для него это не имело значения — он просто безумно любил свою сестру.
Эпплджек, как обычно, хлопотала по хозяйству — в редких паузах в речи Эппл Блум она высказывала реплики, в которых обрисовывала план работ на день грядущий, справлялась у брата и бабули Смит о состоянии полей и огородов, яблочных рощ, распределяла обязанности, по обыкновению взваливая львиную долю дел на свои плечи. Её Мак тоже любил. Любил как сестру, как верную подругу, на которую он всегда мог положиться.
Любил он и бабулю Смит. Старушка как обычно сидела во главе стола, изредка бормоча что-то себе под нос и обращая больше внимания скорее на погоду за окном, чем на происходящее за столом.
Он находился в окружении тех, кого любил, кем дорожил, но…
Но почему он чувствовал себя таким одиноким?
После завтрака он отправился работать в яблочный сад, где ему предстояла борьба с сорняками, которые не только предавали саду дикий вид, но и привлекали вредителей. К его удивлению, вместе с ним увязалась Эпплджек.
Взошло над Понивиллем солнце, взошло оно и над фермой Свит Эппл Эйкерс, и теплы были его лучи в прохладе утра. И птички пели, и гнал ветерок облака, и Мак чувствовал любовь к своей родной земле. Да, на нём было столько трудов, забот, ответственности, но он трудился ради своей семьи на земле своих предков, а потому все эти тягости были ему в радость.
Он знал ферму как свои 4 копыта. Вот их поместьице, в котором он провёл всю свою жизнь; амбар (после его перестройки Эпплы с гордостью могли заявить, что если они что-то строили, то строили на века), в котором они держали инструменты и припасы, где иногда устраивали всегда весёлые сельские вечеринки. Чуть поодаль от построек начинались яблоневые сады, настоящая гордость семьи, где росли яблони, построенные на поте и прахе его предков. От фермы за горизонт уходила тропинка, которая вела к Понивиллю, а по обеим сторонам от неё росли поля, засеянные кукурузой и прочими культурами, которые любили вкушать пони. И хоть поля эти были во владении города, никто не управлялся с овощами так, как Эпплы. И всё это было ему так любо!
Утро — самое прохладное время суток, а потому бедного БигМака пробрал озноб, когда он вышел из дому и промочил копыта в росе. Но это было ещё не самое страшное. Он понимал, что днём, когда начнётся солнцепёк, ему придётся совсем тяжко, но он не собирался пасовать: у него было работа, которую он должен был выполнить, и у него была семья, которая будет переживать за него, если он проявит такую слабость. А ещё он боялся, что если он всё же раскроет свою болезнь, то некто проницательный, например, Эпплджек, раскроет причины этой самой болезни. На самом деле он сам не знал причину (или боялся её признать), однако ему крайне не хотелось, чтобы кто-то узрел истину раньше, чем он сам это сделает. Раньше, чем он осмелится это сделать.
Когда Ноутворти провожал его до фермы, тот пригласил его на выступление Вондерболтов в Кантерлоте. БигМак отклонил приглашение, сославшись на то, что у него было много работы… поэтому сегодня он собирался действительно много работать.
Этим днём Эпплджек была необычайно болтлива. Пока они, держа в зубах мотыги, вместе мотыжили землю меж яблонями, кобыла беспрестанно что-то говорила, тем самым нарушая известное правило, согласно которому разговор с набитым ртом есть признак дурного тона. Особо наглые сорняки приходилось выдирать зубами, однако даже это не удерживало её от трёпа. Она говорила, казалось, обо всём на свете — о делах на ферме, о погоде, о своих подругах, Дискорде, Школе Дружбы, высокой моде, целесообразности спа-салонов, кантри, блюзе… нет, про блюз было лишнее.
За всем этим словесным потоком Мак отчётливо слышал нотки чего-то неестественного. Может, из-за болезни он туго соображал, но чувства его были обострены до предела. Он ни капли не сомневался в том, что Эпплджек стремилась его разговорить, развязать ему язык и залезть в его душу, в которой и без того царил Дискорд пойми что.
Когда солнце замерло в зените, она всё-таки сдалась.
— С тобой всё в порядке?
«Нет».
— Агась. — пробурчал он, всем своим видом показывая, что не настроен на разговоры.
— Просто… ты сам не свой после вчерашнего. Что-то случилось?
— Н-неа.
— М-да, другого это я не ожидала. — Вдруг она замерла, уставившись на БигМака одним из своих проницательных взглядов. — Эт как-то связано с Ноутворти?
«Агась».
—Н-нет! — ответил он резче, чем ему самому хотелось бы.
Кобыла вздрогнула и через некоторое время отвела взгляд, горестно вздохнув. Они ещё некоторое время проработали в абсолютной тишине, прерываемой лишь частыми «тяп-тяп», а затем кобылка ушла в сторону фермы.
— Всё в порядке, сахарок, — сказала она напоследок. — Я столько лет изучаю дружбу и до сих пор мне кажется, будто я ниче не знаю. На самом деле дружба это то ещё яблочко, но она того стоит. Я рада, что у тебя появился друг, и я… я просто хочу, чтоб ты знал, что у друзей не всё всегда бывает гладко, и это нормально, и… и ты всегда можешь поговорить со мной, правда. Я ведь твоя сестра, если ты не забыл. — Немного погодя, она добавила. — Этот Ноутворти выглядит приличным. Я общалась с Лайрой и Октавией — не похоже, чтоб они были о нём дурного мнения. К тому же я видела, как вчера он проводил тебя до фермы…
БигМак смерил её таким взглядом, что та оборвалась на полуслове и, вымучив из себя напряжённую улыбку, приподняла свою шляпу в знак прощания и ушла прочь, бубня что-то про то, что она была бы не прочь поговорить с Дискордом.
Оставшись в одиночестве, БигМак без сил повалился на землю. Он чувствовал себя ужасно, и не только из-за нещадно бившей его лихорадки. Он был в страшном смятении.
Раз за разом он прокручивал в мыслях тот инцидент во время игры. Он не мог понять, что заставило Блюза так поступить — отречься от победы. И ради чего? Ради кого? Ради того, чтобы навечно остаться с Маком и странствовать с ним? Но это же… игра! Это не имело абсолютно никакого смысла! После игры они бы оба возвратились в реальных мир и общались бы как и прежде, а теперь, как ему казалось, «как и прежде» уже не получится.
Пытаясь разобраться в причинах и мотивах, вернуть определённость в свою жизнь, Мак сошёл с ума ещё вчера, сегодня же его душу грызло другое: он не знал, как к этому относиться, что чувствовать по этому поводу.
Когда он вспоминал эту сцену, он взрывался ураганом чувств, всё сильней утопая в свой лихорадке. Он испытывал злость и умиротворение, радость и страх, а также какое-то чувство, которое он не мог назвать, и это убивало его ещё больше. Он даже не знал, что его злило — что Блюз нарушил все каноны того идеального мира, в котором герои обязательно брали в жёны принцесс и жили с ними долго и счастливо, или же он злился на себя самого, что когда голубой жеребец обнял его, он не обнял его в ответ.
А может, ему было досадно, что ему нравятся жеребцы!
Он уже сознался в этом себе и Луне, это было глупо отрицать. Но… что насчёт Блюза?
Да, он был притягательным. Вполне себе хорошее телосложение, приятная грива и, чего уж греха таить, прекрасный круп — Карамелу о таком только мечтать. Ноутворти был таким жеребцом, о котором Мак мог бы мечтать во снах.
Возможно, такое буйство чувств в нём вызывал тот факт, что в игре Блюз повёл себя так, будто ему тоже нравились жеребцы, хотя ему безусловно нравились кобылы. Возможно, это вызывало у Мака некий диссонанс, но он не удовлетворялся таким ответом.
Да, он безусловно хотел позабавиться с этим милым жеребчиком под одеялом (а ещё больше он хотел прекратить иметь такие желания), но… тут крылось нечто большее.
Здесь было что-то ещё.
Это не был жар в груди, для снятия которого можно было немного поработать копытами, нет. К этому жару примешивалось ещё какое-то неясное чувство, заставляющее сердце ныть, а душу терзаться. И хуже всего то, что он не знал, что это за чувство. Он никогда не испытывал ничего подобного.
Может, он…
Нет, это исключено.
Жеребцы могли любить лишь кобыл, а кобылы лишь жеребцов. То, что он испытывал, никак не могло быть любовью, ведь Блюз не кобыла. Да, он мог испытывать к нему плотское влечение — грязное чувство, результат чудовищной ошибки, либо какого-то потрясения, упущения в воспитании, чёрного колдовства. Может, вина была в нём самом.
Нет, он не способен полюбить. Это исключено. Это…
— Мак?
При звуке знакомого голоса у красного жеребца что-то затрепетало в груди, и это была не тахикардия.
Он быстро поднялся с земли и обернулся.
— Блюз?
Он сразу забыл о том, что болен. По какой-то причине ему было радостно его видеть.
— Он самый.
Голубой жеребец был прекрасен, как всегда. В этот раз его грива была помыта, что придавало ей объём, и Маку пришлось подавить желание подойти и понюхать её. Мордашка пони была серьёзной, и фермеру вдруг захотелось чем-нибудь его развеселить, вновь услышать его смех.
— А разве ты не должен быть на шоу Вондерболтов?
— Я уже вернулся.
— Ещё только полдень, а ты уже успел съездить в Кантерлот и вернуться?
— Эм-м… уже вечер.
— Оу…
Солнце действительно клонилось к горизонту, заставляя запад гореть. Лучи яркого солнца более не продирались через листву и кроны яблонь, не изводили жарой и без того угнетаемого лихорадкой жеребца — в роще было достаточно темно.
Впрочем, как только Мак увидел Блюза, он позабыл обо всех своих бедах и терзаниях. Он разглядывал жеребца и определённо был рад его видеть, но вместе с тем в груди вновь поселилось то самое непонятное чувство…
— Эпплджек сказала, что ты сегодня не в настроении. Прости, если мне не стоило приходить, просто ты вчера сказал, что у тебя очень много дел на ферме, вот я и решил заскочить, вдруг тебе помощь нужна…
— Нет-нет-нет, — поспешил ответить он на всё сразу. — Всё в порядке, ей просто показалось. Я сегодня немного не выспался вот и всё. А помощь… помощь… какая помощь? Зачем помощь?
— Затем, что ты уже от усталости валишься! — ответил Блюз тоном, не терпящим никаких возражений. — Думаешь, я просто так уйду или буду сидеть на месте, когда моему другу нужна помощь? Нет уж! Дай мне ещё одну… штуку, в восемь копыт мы управимся быстрей.
Пони не стал спорить с Блюзом. Хотел, но когда услышал, что тот назвал его своим другом, просто не смог ничего ему возразить. Вместо этого жеребцы сходили в амбар за граблями и, собрав выкорчеванные сорняки в кучи, вывезли их на поля, дабы превратить их в сено.
Блюз явно был не лучшим фермером. Он с трудом держал челюстями тяжёлые инструменты, которые всё время выпадали из его рта, а даже если ему удавалось их удержать, оставлял он после себя больше травы, чем собирал, но БигМак находил это зрелище умилительным. По крайней мере жеребец старался, и это было видно, а остальное было неважно. Мак поймал себя на мысли, что в этом Блюз очень отличался от Карамела, который и копытом не мог пошевелить, если ему за это не доплачивали (и который при этом постоянно умудрялся терять семена!).
Как и Эпплджек, Блюз постоянно болтал, особенно когда его рот не был занят граблями, или когда они вместе тянули гружённые травой телеги. По большей части говорил он о шоу Вондерболтов в Кантерлоте. В частности — о Соарине.
— Зря ты всё же не пошёл, ой зря, — в очередной раз сказал он, тягая за собой телегу. Он еле плёлся, поэтому БигМаку приходилось двигаться в непривычно медленном для себя темпе. — Если бы ты увидел его… ох, какой у него размах крыльев, они у него такие мощные! Как грива эффектно треплется! Видел его гриву? Такая тёмно-синяя… интересно, каким шампунем он её моет? Надо было на пресс-конференции спросить, но я постеснялся. А как на нём костюм сидит, это просто обалдеть! Чтоб на мне так какой-нибудь костюм сидел… он так подчёркивает его тело! Стройное, но такое мощное. Я буквально вижу, как напряжены его мышцы! А кто твой любимый вондерболт?
— Рэинбоу Дэш, — соврал он. Почему-то ему не хотелось признавать, что ему тоже нравился Соарин, и не в первую очередь за его мастерство в воздухе.
— Новенькая? Ну, она тоже неплохо выступила.
За разговорами время пролетело совершенно незаметно, и когда последний сноп будущего сена был уложен, когда последние лучи солнца сгинули за горизонтом, предоставляя ночи право хозяйствовать в мире до своего возращения, они распрощались и пообещали встретиться завтра на озере. Мак болел и меньше всего в жизни ему хотелось лезть в воду с лихорадкой, но он не хотел расстроить своего друга и с нетерпением ждал с ним новой встречи.
Как только Мак дошёл с Блюзом до ворот фермы и проводил его взглядом, пока тот не скрылся за горизонтом, волна сильных чувств и тяжких мыслей захлестнула его.
Его рассудок помутился…
Ах, бедный Мак, бедный Мак!..
Умеют ли фермеры любить?
Extra sensum
— Но зачем ты это сделал?
— Ты не поймёшь.
Ночь, почти утро. Комната БигМака была озарена стоящим на прикроватном столике светильником, который притащила Эппл Блум. Лампа едва-едва давала свет, погружая помещение в зловещий полумрак. Сама же кобылка лежала на кровати брата, прижавшись к его горячему боку.
Жеребец лежал под промокшим от пота одеялом и дрожал от бившего его озноба, пытаясь сдерживать стоны — в конце концов он не хотел пугать малышку.
Эппл Блум протирала платочком мордочку брата, покрытую целой россыпью всё ещё кровоточащих царапин. Она знала, что ещё больше ран было на его теле, но оно было сокрыто под мокрым одеялом. Кобылка тихонько всхлипывала — так, чтобы не услышал Мак.
— Всё равно, я уже не маленькая! Пожалуйста, расскажи! Прошу тебя, БигМак! Мне страшно! Я… я боюсь за тебя!
— Не бойся, моя маленькая кобылка, не бойся… — ответил он, с величайшим трудом повернув голову к Эппл Блум.
Он увидел, как слёзы тихо стекали по её щекам, и сдался. Всё-таки он очень сильно любил Эппл Блум.
Приобняв её, он зашептал свой рассказ…
Он не помнил, как оказался в Вечнодиком Лесу.
Была тёмная ночь. Молнии делили небо пополам, ярко озаряя тёмные тучи, и только в эти моменты он мог видеть, куда бежал. Гром грозно сотрясал землю, но этот звук был сладким мёдом для его ушей — так он заглушал его рыдания.
Была тёмная ночь. Проливной дождь превращал почву в грязь, качал деревья в неистовой пляске, гнул их, заставлял поклоняться земле. Но он был только рад быть частью бури, он благодарил её за бичевания и смывал слёзы небесной влагой.
Была чёрная безлунная ночь, когда некому освещать пони их путь, когда всякая живая тварь сидит дома или прячется в укрытиях, когда тучи, небесные странники, похищают ночное светило, дабы оно не смело созерцать творящийся на земле ужас. Но ему было плевать — он бежал сам не знал куда, бежал прочь от привычного ему мира.
Он не видел дороги, драл шкуру о тернии и густые ветви вечнодикой флоры, ежесекундно сбивал копыта об корни и падал в грязь, но вновь поднимался и скакал. Ему было больно дышать, он содрогался от мороза и неконтролируемых приступов плача, копыта болели, сердце готово было разорваться в груди, но он всё никак не мог остановиться.
Ему было грустно, тошно, больно, ужасно одиноко — поэтому он бежал ото всех и от всего. От мира, где не было места таким, как он.
Ну почему, почему он не мог родиться нормальным? Зачем, зачем ему суждено вожделеть жеребцов? За что, за что ему судьбой велено стенать от позора за свой грех, который он несёт на себе с самого детства? Что он сделал неправильно?
Где ответ?
Ответа нет.
Но это уже было неважно. Суета сует, всё суета. Да унесёт Луна его тайну в гроб.
«Жеребята не должны целовать жеребят!».
Он сгинет в Вечнодиком Лесу. Бабуля Смит никогда не покроет себя позором за то, кого она на самом деле воспитала. Его сестре и подруге Эпплджек, героине всей Эквестрии, никогда не придётся отрекаться от него. А над Эпплблум никогда не будут смеяться из-за него. Нет, он не опозорит свою семью, память своих родителей, свой род. Уж лучше пусть все они думают, что он сгинул где-то в глубине Вечнодикого Леса, пусть оплакивают и стенают по любимому брату, внуку, кузену, родичу, другу, а не несут до конца жизни бремя его мерзкого греха.
Быть может, он сейчас переломает себе все ноги и издохнет на месте, или же дикие звери затравят его и обглодают его кости, растерзают плоть. Он птицей полетит в глубокий овраг, камнем пойдёт на речное дно, истлеет от местной заразы, иль молния свершит свой приговор. А может, он до старости будет скитаться по рощам и роптать на свою судьбу, повторяя как слова давно заученного ритуала…
Насколько проще бы сложилась его жизнь, если бы ему просто нравились кобылы, если бы он был способен продолжить род, если бы видения преступных извращений не навещали его ночами иль посреди особенно ленивого денька, если бы круп Карамела, Брейбёрна или Соарина не кружил ему голову…
Если бы да кабы! Суета сует…
Селестия, молю: сохрани его тайну! Сомкни всем очи на его позор!
А ещё он думал о Блюзе.
Блюз.
Б-л-ю-з.
Губы делают смычку, затем язычок упирается в нёбо, пока струя воздуху проходит вдоль внутренней стороны щёк; затем язык немножко опускается и отодвигается назад, губы округляются… чтобы затем язык упёрся в частокол зубов, c претензией на звучное «з» издав приглушённое протяжное «с», прежде чем уста сомкнутся. Такое очаровательное, красивое слово… блюз.
Блюз.
Его он тоже подвёл. Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что у музыканта была чистейшая душа. Он стремился к искусству — не к его атрибутам по типу денег, славы, почёта, достатка, но к искусству первозданному. Он был добр, благороден, смел, трудолюбив, умён, он надеялся обрести друга в фермере, который не разбирается ни в чём, кроме яблок и его побочных продуктов, а прекрасное видел в изврате.
Пусть он будет оплакивать друга и те черты в нём, которые его привлекли. Может, он сочинит о нём красивую песенку, в которой он, конечно же, будет лучше, чем в реальности. А может он и вовсе скоро забудет его, может он никогда больше не вспомнит БигМака и их беседу в ночном саду, их поход в бар, их весёлую игру… может он не вспомнит Мака… зачем ему вспоминать?
Эта мысль окончательно поразила его. Больной, израненный жеребец упал и больше не встал.
Была тёмная безлунная ночь. Дождь. Гроза. Ураган. Природа пела по нему панихиду.
Тёмной ночью жеребец оплакивал себя и думал о том, что его жизнь могла сложиться совсем иначе, если бы…
Если бы да кабы.
Суета сует.
Всё суета.
Он проснулся у ручья.
Природа замерла после потрясения. Лёгкий туман стелился по земле. Тучи давно покинули небосвод, вновь явив миру луну, серебрившую лес лунным серебром. Капли небесной влаги, застыв, словно божественный хрусталь, блистали на листьях, на камнях, на красном мехе. Капли были подобны рассыпавшемуся лунному ожерелью.
Ручей, тёкший перед самой его мордой, ласкал землю, утешал камни, вёл речь с воздухом, нашёптывал жеребцу что-то, чего он не понимал.
БигМак с трудом поднялся на ноги. Всё тело болело от многочисленных синяков и царапин, хлад глодал кости и бил судорогой, а голова раскалывалась так, будто её лягнула Эпплджек.
Он подошёл к ручью и вдоволь напился. До того, как его язык коснулся водной поверхности, он и не подозревал, насколько сильно хотел пить.
Затем он перешагнул ручей и медленно поплёлся в неизвестном направлении.
Он уже не хотел бежать, а даже если бы и хотел — не мог. У него не было сил на бег. Не было сил даже на то, чтобы о чём-то думать и что-то чувствовать. Он просто передвигал ногами в произвольном направлении.
Произвольное направление просто смещало свои координаты в его сторону.
Древесные волки просто окружили его на какой-то поляне.
БигМак не заметил, как оказался в окружении этих мерзких существ.
Древесные волки представляли из себя магических тварей. Существа ростом с обычных волков, повадками похожие на обычных волков и внешностью сильно напоминающие обычных волков. Единственное, чем они отличались от обычных волков, это то, что они были деревянными. Если быть точнее, их тела полностью были составлены из древесных веток, кусочков коры, поленьев и прочего древесного сора, правда их клыки и когти ничем не уступали аналогичным орудиям их меховых собратьев, а может даже были ещё смертоноснее.
Мак замер. Волки взяли его в полукруг и не двигались с места, лишь скребли лапами по земле да грозно скалились, будто бы смакуя момент и упиваясь страхом жертвы.
Но Мак не боялся. Он лишь устремил свой взгляд вперёд и напрягся, ожидая нападения. Было ясно, что первый, кто посмеет кинуться на него, рискует получить сокрушительный удар копытом.
Вдруг волки отступили на несколько шагов, образовав своеобразную полукруглую арену, и вперёд вышел, вероятно, их сильнейший боец.
Зверь был выше своих сородичей на целую голову, его тело было более вытянутым, а когти и клыки острее и смертоноснее — по крайней мере, так казалось жеребцу.
Пони и зверь смотрели друг на друга, и жеребец готов был поклясться, что видел что-то похожее на уважение в зелёных глазах.
Древесный волк аккуратной поступью зашагал в сторону, не сводя с врага глаз, и тогда Мак понял, что его хотел закружить, и ни на миг не выпускал монстра из поля зрения, так же осторожно переставляя копыта таким образом, чтобы его корпус был повёрнут к противнику.
Вдруг зверь сорвался с места и, совершив длинный прыжок, кинулся к жеребцу сзади.
Фатальная ошибка.
Конь инстинктивно лягнул нападавшего задними копытами, однако он не ожидал такого нападения и удар получился слабым — зверя лишь откинуло на небольшое расстояние.
Мак развернулся к волку слишком медленно — тот уже успел подняться и прыгнуть на пони, целясь пастью в горло. Конь поднялся на дыбы, он хотел огреть наглеца передними копытами, но не успел — волк «долетел» до него и заключил в своих когтистых «объятьях». Жеребец потерял равновесие, что сулило бы его верную гибель, если бы он каким-то образом не умудрился упасть не на спину, а на врага.
Волк завизжал и попытался ухватиться клыками за незащищённую конскую шею, его когти беспорядочно скребли по спине и бокам жеребца, не причиняя, впрочем, серьёзных травм.
Они обнялись как настоящие браться, но эти объятья были смертельны.
Жеребец, терзаемый когтями и болью, с силой сжал волчью шею копытами и ударил его об землю. Если бы силы не покинули его, одного такого удара хватило бы, чтобы размозжить деревянный череп, насколько бы магически укреплена она ни была, но он был на грани истощения, а потому удар повлёк собой лишь сдавленный визг.
Руки БигМака дрожали от усилия, чудовищная гримаса напряжения исказила его морду. Он вновь собрал остатки сил и ударил волка об землю, но добился лишь звука, похожего на треск.
Силы грозили окончательно покинуть его. Он понимал, что если ослабит хватку, зверь вцепится ему в горло, и уже ничто его не спасёт.
Нет.
Так дело не пойдёт.
Он был БигМаком из рода Эпплов, он делил кров, пищу и родственные узы с пони, без которой Эквестрии могло бы уже и не быть! Он практически в одиночку управлялся со всеми делами на огромной ферме, когда его сестра пускалась в долгие странствия, он пережил не один и не два апокалипсиса и, Дискорд побери, с детства нёс в своей душе страшную тайну! Что его какой-то волк? Пустой звук! Суета!
Ярость завладела им, он ощутил мощный прилив сил и, издав громогласный клич, дикий крик, в который он вложил всю свою боль и отвращение к самому себе, копившиеся годами, в который он вложил всю злость на себя, на глупых волков, даже на Блюза — за то, что он такой красивый, — и с этим криком он вновь оторвал волка от земли с тем, чтобы приложить его об неё.
На этот раз чудовище рассыпалось на веточки, голова превратилась в щепки, и Мак очутился на усыпанном древесными отходами земле.
Волки, до этого молчаливо наблюдавшие за сражением, разбежались в разные стороны, пугливо скуля, и неизвестно, что именно их отпугнуло — то, что он так сурово разделался с их вожаком или то, что он всё ещё кричал даже после того, как его враг сгинул
Он снова шёл по лесу без цели и без мыслей. Даже только что произошедшая стычка не занимала его — всё, что напоминало о ней, это бесчисленные царапины на его спине, которые, впрочем, едва ли были болезненнее тех, что остались на нём от ветвей растений.
Он не помнил, как долго он ещё блуждал по лесу, прежде чем выйти к хижине Зекоры.
Зекора, хорошо знакомая всему Понивиллю зебра, жила в стволе большого векового древа. Она стилизовала своё жилище под хижину, проделав в стволе дерева дверь и несколько окон, из которых лился свет. Либо она не спала в сей поздний час, либо никогда не гасила свет.
Зекора. Всегда спокойная, доброжелательная, гостеприимная. Впрочем, не без чувства юмора и склонности к иронии. Она жила в Вечнодиком Лесу в полном уединении и гармонии с природой, и лишь редкие посетили тревожили её покой, либо же она сама изредка наведывалась в Понивилль по своим нуждам.
Она действительно принадлежала этому месту, в отличие от… него.
Он вспомнил рассказы своей сестрёнки Эппл Блум о том, как ей нравилось приходить сюда и варить зелья вместе с Зекорой. Вспомнил, как и Эпплджек не брезговала советами этой загадочной зебры.
Эппл Блум… о нет, нет-нет-нет… что же он наделал?
Как он мог так просто взять и бросить их? Ведь они любили его точно так же, как и он — их!
Он представил, как плачет, заливается слезами его маленькая сестрёнка, когда станет известно о его пропаже, как будет днями и ночами она стоять на крыльце иль у ворот и ждать его возвращения, не веря, что он их бросил. Или, что ещё хуже, сама отправится на его поиски.
Эпплджек вот точно отправится. Для этой кобылы не существовало абсолютно никаких препятствий, ничто в Эквестрии не было способно остановить её. Если бы для того, чтобы отыскать брата, понадобилось выкорчевать весь Вечнодикий Лес, она бы это сделала. Он знал, что она могла.
А Блюз? Как он мог так легко бросить новообретённого друга? Что же он за друг такой, если мог так поступить?
Мысль о Блюзе больно кольнула его сердце, и это стало последней каплей.
Пусть он и был нечестивым, он всё же имел представления о том, что такое хорошо, а что такое плохо, а это уже что-то. Может, однажды он сумеет перешагнуть через свой порок, а пока… что ж, он жил с ним уже на протяжении многих лет, и ради тех, кто так дорог его сердцу, он готов был нести это бремя хоть целую вечность.
Он зашагал прочь от хижины зебры по знакомой дорожке, осознавая, что ещё до рассвета доберётся до Понивилля.
Пусть Вечнодикий Лес будет во владении Зекоры и диких зверей.
Место БигМака было рядом с его близкими.
— Но… но зачем? Почему?
— Говорил же… не поймёшь.
Мак закончил нашёптывать свой рассказ, естественно выкинув из него все размышления.
— Главное… никому не говори.
Эппл Блум хотела задать ещё множество вопросов, главным из которых так и оставался «почему», но когда она подняла взгляд на брата, поняла, что тот уже провалился в глубокий сон без сновидений — даже у такого сильного и самого лучшего жеребца, как её брат, силы были отнюдь не безграничны.
Она ещё некоторое время провела рядом с ним, а затем взяла светильник и ушла к себе в комнату — впрочем, в светильники уже не было нужды, ведь на небе проглядывались первые признаки рассвета, до подъёма оставались считанные часы.
Этой ночью ей так и не удалось заснуть. Каждый раз, когда она прикрывала глаза, ей являлся образ её окровавленного исцарапанного брата, который пытался отмыть шёрстку от грязи и крови — именно за этим она застала его ночью
Stadium terminale
БигМак пробудился немного позже, чем обычно, однако всё равно успел на семейное застолье.
Солнце давно уж высилось над горизонтом, знаменуя новый день. И это было обусловлено: Селестия испокон веков поднимала его в свой срок, а затем опускала. Солнце необходимо всем пони для жизни: с его восходом они пробуждались, занимались своими делами, солнце питало пони жизнью. Солнце давало жизнь и растениям, без него невозможно было бы выращивать ни яблонь, ни злаков, ни прочих культур. Солнце это и есть жизнь, и этим обусловлено его существование.
БигМак чувствовал себя настолько плохо, насколько это возможно: бесчисленные порезы и раны болели, жар пожирал его изнутри, невидимые тиски сжимали его черепную коробку, слабость была чудовищная. И тому была причина: он болел уже относительно продолжительное время, не лечился, да и ночные прогулки в Вечнодикий Лес не способствовали здоровью. Сама же болезнь возникла, вероятно, вследствие сильного эмоционального потрясения.
Следственно-причинные связи налицо.
Он поднялся, так как пора было сбираться на завтрак.
Самое удивительное заключалось в том, что его семья (за исключением, разумеется, Эппл Блум) поверила в сочиненную им историю о том, как он ночью героически подрался с барсуком, который намеревался проникнуть в курятник. А всё потому, что БигМак был у них на хорошем счету, и у них не было никаких причин не доверять его словам.
Впрочем, на работу они его всё равно не отпустили. Бабуля Смит занялась обработкой ран, пока Эпплджек во всех подробностях расспрашивала его драке с барсуком. Это было объяснимо: они ведь любили его, беспокоились о нём. Он был частью семьи.
А жил он на ферме Свит Эппл Эйкерс, где они все вместе выращивали яблони, кукурузу и ещё много овощных культур, потому что их предки основали это место, потому что род Эпплов испокон веков занимался этим, и БигМак, сам об этом не задумываясь, сохранял преемственность поколений.
А глобально он жил в Эквестрии, которой правила принцесса Твайлайт Спаркл. Молодая принцесса продемонстрировала все качества выдающегося правителя, поэтому уставшие Селестия и Луна передали ей власть. Достаточно веская причина, не так ли?
После полудня больной жеребец отправился на озеро, потому что договаривался о встрече, и там его встретил Блюз, который был крайне взволнован его видом — ведь Мак был его другом, ведь друзьям свойственно переживать друг за друга, ведь Блюз был таким чутким и добрым.
И БигМак понимал всё в этом мире, ему были видны следственно-причинные связи, все логические цепочки. Он понимал, почему полез в воду несмотря на отвратительное самочувствие — он не хотел опечалить друга. Очевидна для него была и причина, по которой он не сводил взгляд с его покрытого капельками воды крупа, с его мокрой гривы, почему ему так хотелось погладить его вдоль спины и посмотреть, выгнется ли он, как кошечка. Он знал, почему ему так нравился его смех и его запах, его касания и его присутствие — он любил жеребцов, вот в чём причина.
Но кое-что всё же было сокрыто от его разума.
Кое-что не давало покоя.
Кое-что сводило с ума.
Рушило связи.
Злило.
Кое-что.
Он понятия не имел, почему его сердце так сильно трепетало при видел этого одного конкретного жеребца. У него не было представлений о природе того загадочного чувства, которое каждый раз возникало в его груди как отклик на его образ — реальный или мысленный.
Что это? Чем это обусловлено? Почему так? Зачем?
Ответа не было.
Деконструкция (ч.1)
Лихорадка лишь усложняла и без того сложное положение.
Он изнывал, сходил с ума от дикого сексуального желания.
Сегодня он отправился спать пораньше — едва солнце начало клониться за горизонт, а он уже был в постели. И вот солнце зашло, но пробудилось кое-что иное.
В комнате было жарко, чудовищно жарко. И БигМак был жарким, чудовищно жарким — ходячая (лежачая) печка.
Пахло потом, пахло мускусом, пахло тем непередаваемым запахом, который мог исходить только от эрегированного (простите за канцелярит) полового органа перевозбуждённого жеребца.
Правая нога БигМака запуталась в одеяле, но ему было совсем не до этого.
Он, пыхтя и пыжась от натуги, пытался ублажить копытами своё немалое достоинство. Он водил копытами вверх-вниз вдоль всего ствола, уделяя особое внимание сочащейся смазкой головке, он сжимал яйца, доводя себя тем самым до состояния, близкого к эйфории, однако на эйфорию это было мало похоже.
Сердце билось так быстро, что любой доктор заявил бы — «это не норма». Чудовищный жар мутил рассудок. Каждый раз, как он чувствовал, что готов кончить, он ощущал неконтролируемую дрожь в копытах — они слишком устали. А жар в груди всё не утихал и разгорался с новой силой.
Он представлял Ноутворти, Блюза, своего любимого жеребца. Закрыв глаза, он отчётливо видел, как капли воды стекали по его голубому крупу. Видел, как грубо задирал ему хвост, скрывавший сокровище, принадлежавшее ему по праву. Он брал его обоими копытами за бёдра и погружался в него настолько глубоко, насколько позволяла длина. Узенькая горячая дырочка ласково обхватывала его член. Шлепки становились всё чаще, толчки всё интенсивней, экстаз всё безумней, стоны вырывались из глотки музыканта — совсем не такие мелодии привык он петь. Блюз не своим от величайшего удовольствия голосом умолял его не останавливаться ни на миг, не замедлять темп ни на долю секунды, молил наполнить его жеребцовым молочком. Движения красного пони становились всё более дёрганными, он уже не помнил себя от экстаза. Блюз падал на колени, не в силах вынести столь сильные толчки, но Мака это ни капли не останавливало. Наконец, он совершал последнее порывистое движение, его собственные бёдра сводило судорогой; он громко заржал и выпустил в голубого жеребца струю чистой жеребцовой энергии, заставляя того кричать от сильнейшего напора и удовольствия. Они падали без сил и ещё долго так лежали, Мак не вынимал члена из тёплой норки, но облизывал довольную мордочку Блюза, которая была запачкана в собственном семени, а затем они сливались в долгом поцелуе. Это было обязательное условие.
Имел место быть и другой сценарий.
Они вместе лежали на большой и мягкой кроватке. Блюз — на спине, широко раздвинув ноги в стороны так, чтобы Мак мог видеть его жеребцовское достоинство — не очень большое, но такое притягательное, такое… Невозможно передать этот запах. Запах, который говорит о том, что перед тобой — настоящий жеребец, и одно только это могло свести его с ума. Он лизал его нежные тестикулы, аккуратно ласкал их во рту, затем нежно покусывал головку, вызывая у партнёра сдавленные стоны, и только потом, раззадорив жеребчика, целиком брал его достоинство в свою пасть, тёрся о него своей глоткой, пока тот не изливался вязкой белой жидкостью…
Таковы были его фантазии, что одолели его мысли в столь поздний час, что заставляли его тело наполняться желанием.
У него была одышка, он больше не мог продолжать, но грудь буквально разрывало от желания. Скорее всего если бы сейчас в этой комнате оказался Блюз, БигМак бы заставил того познать жеребца совсем не в том аспекте, в котором жеребцам следует знать друг друга.
«Жеребята не должны…»
Молчать!
Раньше, когда похоть точно так же одолевала его, несколько движений копытами вновь даровали ему разум, но сейчас… нет, сейчас он не мог сдерживаться, сейчас ему нужно было нечто большее.
И он сделал то, на что он никогда на осмеливался. То, о чём он частенько думал, но от чего всегда берёгся.
Пути назад уже не было.
Ему нравились жеребцы! Дискорд побери, он хотел познать вкус члена, он хотел вкусить мужского нектара!
БигМак склонился к своим чреслам и, тяжело дыша, лизнул головку своего собственного достоинства. Вкус был очень своеобразным — он чувствовал соль, чувствовал пот, чувствовал жидкость, что обычно была предвестником скорого оргазма, но что самое важное, он чувствовал вкус настоящего жеребца, коим он сам и являлся, и ничего не желал он более, чем чувствовать этот вкус.
Он обхватил свой член ртом насколько хватало гибкости и насколько позволяла тахикардия, тщательно вылизывая его. Он ласкал губами свою чувствительную головку, не забывая помогать жёсткими, но родными копытами.
Долго это продолжаться не могло.
Очень скоро оргазм настиг его. Оргазм не щадил больного жеребца, заставлял его шкуру покрываться мурашками и блаженно мычать. Семя наполнило его рот, но его было столь много, что оно стекало по его органу и обильно капало на пол. И он желал этого. Он был готов упиться этой столь желанной жидкостью и поделиться ею с кое-каким другим жеребцом…
Тяжело дышавший пони откинулся на кровать и заснул беспробудным сном без сновидений.
На следующий день ему не было суждено проснуться.
Деконструкция (ч.2)
А-ля-ля-ля-ля-ля! А-ля-ля-ля-ля-ля!
Ах, как он был глуп, как был он слеп! Как глупы были все и вся! Ведь кто-то как-то сказал, что красный это любовь, но такая брехня!
Любовь — голубая! Голубой — цвет любви! Голубой любовь и есть!
Ах, как был он глуп и слеп и красен. Красен! Красный — глупость, красный — непрошенный гость на пути к познанию истины и самого себя и истины в себе.
Жеребятам можно и целовать жеребят, жеребятам можно целовать кобылок, жеребятам можно целовать… как всё это мило!
А мир был прекрасен, как влажная грива, и ночь разжигала это, а не гасила. Как всё это мило, как всё это мило, как всё это мило!..
Однажды он вдруг не понял
Но теперь…
Сад, ночь, голубая луна, разговоры под голубую музыку — голубая душа и голубейшие чувства. Сладкий голубой плен.
Вот как всё было.
Путь разума захирел, безнадёжно устарел — нам надоели старины образцы! Краткие вспышки эмоций ответов дать не смогли, но мы поняли, что фермеры тоже чувства высокие знать умели; противопоставлять себя насущному миру значит жить во лжи и двоемирии, а реальность — понятие относительное, абстрактное.
А можно ли показывать прекрасное через безобразное?
Какая разница?
Ура, автор умер! Автор умер!
Реконструкция
Была Эквестрия, была темнота, была ночь.
Под светом полной Луны БигМак блуждал по ферме среди яблонь, чью листву колыхал прохладный приятный ветерок.
Он хорошо знал этот сон и делал всё почти инстинктивно.
Вот он выходил из яблоневого сада к утёсу, с которого открывался вид на всю Эквестрию, подёрнутую густым белым туманом; садился на самый край утёса и смотрел на ночное небо с его мириадами звёзд, не фокусируя взгляд на чём-то конкретном.
И всё же ему нравился этот сон.
Ночь — прекрасное время суток, и жеребец даже немного понимал, почему давным-давно принцесса Луна затаила обиду на пони за то, что те спали вместо того, чтобы созерцать эту мистическую красоту — выложенные искусным мастером россыпи звёзд, серебристый лунный диск, источавший мягкий свет, и что-то такое неуловимое, что витало в самом ночном воздухе.
Он созерцал и слышал краем уха негромкий цокот копыт, ощущая незримое присутствие таинственного жеребца. Он знал, что стоит ему повернуть голову, как…
— Мак? — раздался голос за его спиной.
Мак инстинктивно обернулся — это было не по сценарию.
За ним стоял Блюз, который выглядел растерянно и… мило. Его грива была немножко растрёпана, и красному жеребцу это нравилось.
А ещё больше ему нравилось то, что сон не оборвался.
Он глядел на голубого жеребца секунду, пять, десять, а тот всё никак не исчезал.
— Агась? — ответил тот, когда молчание становилось уж слишком неловким.
— Какой интересный сон…
— Я часто тебе снюсь?
— Если бы ты только знал... стоп, а с каких это пор ты задаёшь такие вопросы?
— Но… это же мой сон, это ты мне снишься.
— Ситуация становится всё интересней. Встречный вопрос — как часто тебе снюсь я?
— Вообще-то впервые, но… я довольно часто вижу этот сон. Я гуляю, прихожу сюда смотреть на звёзды, слышу шаги а затем… просыпаюсь.
— Что-то не похоже, что ты проснулся.
— Агась.
Жеребцы присели на край утёса и стали вместе смотреть на идеалистический пейзаж, но БигМака он теперь мало интересовал — пони то и дело косил взгляд на Блюза, будто пытаясь отгадать, что он думал об образах в его сне. И он то и дело краснел и стыдливо отворачивался, когда ловил на себе встречные взгляды.
Он чувствовал странное умиротворение.
Он знал, что в реальном мире его душила лихорадка, пока его семья сходила с ума от тревоги по нёмю Быть может, он уже мог никогда не проснуться, но ему было всё равно, ему было… хорошо.
И он знал, что дальше всё будет только лучше.
— Говоришь, тебе часто снится этот сон?
— Агась… а что? Тебе не нравится?
— Нравится. Есть тут что-то такое… не знаю, как объяснить. Что-то такое…
— Волшебное?
— Именно.
Голубой жеребец медленно поднялся, Мак внимательно следил за его движениями.
Блюз долго стоял, смотря рассеянным взглядом куда-то вдаль. С каждой секундой его взгляд становился всё увереннее.
Вдруг ночной гость поднял переднее копыто и шагнул в обрыв.
Это был всего лишь сон, но Мак подскочил, готовясь схватить полоумного пони и вытянуть его обратно на утёс, но… но…
Тот не упал.
Его копыто как бы застыло над пустотой; едва заметная рябь, словно круги по воде, прошла от того места, где он ступил. Затем он сделал шаг другим копытом, ещё…
Он стоял в воздухе.
— Я не могу это объяснить. Просто почувствовал, что так надо. — Он повернулся к БигМаку и протянул ему копыто. — Идём со мной?
Он не колебался ни секунды.
Сновидец взялся за предложенное копыто и взошёл на дорожку, которая вдруг озарилась волшебным светом. Путь, сотканный из чистейшего лунного света, ласково мерцал, как бы приветствуя своих путников. Путь, ведущий до самой луны, был слегка извилистым.
Они ступали бок о бок, и ровно через двенадцать шагов БигМак осознал.
Он осознал, что любит Блюза всем своим сердцем. То чувство, что разливалось по его груди, томило его сердце, мутило его разум… это была любовь, настоящая любовь. Это нельзя было сравнить с тем, что он когда-то испытывал к Брейбёрну — то быль лишь детский лепет.
Блюз ему нравился, занимал все его мысли, волновал его чувства, но это не была похоть, от которой он привык изнывать. Да, ему определённо нравился его круп, но за этим стояло нечто гораздо большее. Мак готов был вечно гладить его гриву, гладить его животик и спинку, обсуждать с ним музыку, искусству, философию и всё-всё-всё, что могло прийти им на ум и составляло область жизни. Готов он был и хранить уста сомкнуты. Готов был творить и говорить что угодно, лишь бы в его компании. Он не мог объяснить это, логически осмыслить, но он просто ощущал, что испытываемое им чувство — светлое и доброе, а остальное уже не имело большого значения.
Да, он любил жеребцов, мечтал об извращениях, тем самым позоря свой род, но если он был способен на такие светлые чувства, на искренние порывы души, не значило ли это, что он был… не безнадёжен?
Жеребцы общались не знали о чём, смеялись не знали из-за чего и радовались не знали чему, поднимаясь по лунной дорожке, пока наконец мягкое серебро ночи не поглотило их.
"Rise..."
Часть III. Soaring
— Ну и какого Дискорда это вообще было?! — кричала Эпплджек.
Мак пробудился. В душной комнате царил полумрак — шторы были задёрнуты, но судя по тому, как ярко они были подсвечены, была самая середина дня.
Лежавший на мокрой постели под двумя толстыми мокрыми одеялами жеребец чувствовал себя на удивление хорошо — он был абсолютно здоров, разве что небольшая слабость довлела над ним.
— Ты хоть понимаешь, как мы все волновались?! — вновь повысила голос кобыла, заставив того вжаться в кровать. — Наши врачи только копытами развели, мне пришлось просить Твайлайт, чтобы она отправила нам лучших медпони из Кантерлота. Я… я поверить не могу, что ты так поступил!
Только теперь он заметил, что, помимо Эпплджек, в комнате находились ещё бабуля Смит, которая молча сверлила его взглядом, сидя на своём кресле-качалке, и малышка Эппл Блум — она лежала на полу подле его кровати и, продирая глаза ото сна, испуганно переводила взгляд с брата на сестру и обратно.
Ему стало стыдно. Он заставил их так переживать, а всё из-за чего. Просто из-за того, что он полюбил?
— Я болел… — промямлил БигМак, как бы пытаясь оправдаться, но её было не остановить.
— О, спасибо, что подсказал! А то мы тут все сразу не поняли! Знаешь, я в Кантерлотах не училась, в медицине не разбираюсь, но, ВОЗМОЖНО, МОЖЕТ БЫТЬ, ЕСТЬ ВЕРОЯТНОСТЬ, что если бы ты не ходил по ночам в Вечнодикий Лес драться под дождём с волками, то сейчас ты был бы здоров!
Эпплджек вдруг кинулась к нему. Мак инстинктивно прижал ушки, ожидая болезненного удара, но вместо этого кобыла заключила его в крепкие, практические удушающие объятья, и ей совсем не было дела до потных подробностей его меха.
— Ты — придурок, БигМак, — сказала она, и он с удивлением понял, что она плакала.
С самого детства, сколько он её помнил, она была тем ещё крепким орешком. Она никогда не плакала, в отличие от других детей — только громко кричала, требуя своё. Он считал, что ничто не могло выбить из неё слез, она стойко переносила всю боль, все невзгоды, считая, что литьё слёз — пустая трата времени, «только душу травить» — как она говорила. Впрочем, когда им довелось узнать о судьбе своих родителей, он понял, что даже она была не всесильна.
А сейчас он убедился в этом второй раз, и не сказать, что он был этому рад.
— Я знаю. — ответил он, обняв её в ответ и со всех сил пытаясь сдерживать собственные слёзы.
— Зачем ты так поступаешь со мной? Со всеми нами? Ты… что-то скрываешь?
— Не знаю, — ответил он сущую правду. — Правда не знаю. Я болел, у меня была лихорадка, я не понимал, что делаю. Я больше так не буду, честно!
Эпплджек немного отстранилась от него и пристально посмотрела прямо ему в глаза, не отпуская его плеч.
— Ты точно чего-то не договариваешь, но я тебе верю. Как ты себя чувствуешь?
— Хорошо. Завтра снова смогу работать.
— Нет.
— Нет?
— Не знаю, насколько ты уже здоров, но я точно не хочу, чтобы ты опять словил эту свою «лихорадку» и побежал ночью драться с волками.
— Я под домашним арестом?
— Нет. Отдохни, сходи в город, погуляй, но Селестии ради, не выходи на поля! Я не хочу, чтобы ты работал, пока мы не убедимся, что с тобой всё действительно в порядке.
— Но у нас ведь столько дел, мы должны…
— Макинтош Эппл! — она стукнула копытом по полу. — После того, что случилось, мне следовало бы попросить бабуля тебя как следует выпороть, поэтому забудь ты уже про эти хреновы дела! — немного успокоившись, она добавила. — Послушай, я раньше тоже была такой. Считала себя всесильной, думала, что всегда обязана со всем управляться без посторонней помощи, злилась, когда кто-то обо мне беспокоился, но это было просто глупо! У меня есть вы и мои друзья, а у тебя есть мы, и мы за тебя переживаем. Позволь нам помочь тебе.
— Но я уже здоров…
— С тобой разговаривать что яблоки об стену! Ладно-ладно, работай, если тебе так хочется, но при одном условии: ты берёшь Ноутворти с собой.
При одном только упоминании его имени сердце жеребца затрепетало, глупая ухмылка отразилась на его мордочке.
«Я люблю его!» — подумал он.
— Ухмыляйся сколько хочешь, но без него я тебя никуда не пущу.
— А он тут каким крупом?
— Ну, может, хоть он тебя вразумит. И проследит, чтобы ночью ты был подальше от леса. Он тоже за тебя переживает, Мак. Он приходил вчера днём…
— Вчера днём?
— Ты хочешь сказать, что не заметил, как больше суток провалялся в бреду, и уверяешь, что здоров? Ну и дела. Да, вчера он приходил. Клянусь Селестией, он так переживал, когда услышал, что ты заболел, что мы даже не стали пускать его к тебе. Кто знает, что б случилось с парнишей, если бы он увидел тебя… таким. Думается мне, он глаз с тебя не спустит, если рассказать ему про твои ночные…
— Нет!
— Как скажешь, братишка. В любом случае, он хороший малый, и нам всем будет спокойней, если он немного присмотрит за тобой.
— Агась. — Вот так просто он согласился со своим «наказанием»
«Он беспокоился обо мне? Он беспокоился обо мне! Такому нельзя радоваться, но… он такой добрый и заботливый!»
С первого этажа отчётливо донёсся стук копыт в дверь.
— Помяни чёрта, — фыркнула Эпплджек, утирая лицо от слёз.
Они вместе с бабулей Смит удалились на первый этаж. В комнате остались лишь Мак да Эппл Блум.
— Прости меня, БигМак. Мне стало страшно за тебя, ты не просыпался, кричал во сне, никто не знал, что с тобой, и я рассказала им про Вечнодикий Лес. Не хотела, но рассказала…
Мак понял, что кобылка вновь готова была заплакать, и поманил её копытом. Она буквально кинулась в его объятья.
О чём он только думал? Что пришлось перенести этой кобылке из-за его сумасбродства?
А если бы он так и не проснулся?..
Нет, об этом не надо думать.
— Спасибо, — ответил он. — Ты всё сделала верно.
В комнате он остался один.
Он успел сменить постельное бельё, спрятать в шкафу все лишние вещи — особенно мистера Лоскутика (так он назвал отобранную у Твайлайт тряпичную куклу) и даже попытаться расчесать гриву, что оказалось занятием бесполезным, ведь мало того, что она прямо-таки блестела, как будто он не мыл её уже несколько недель, так она ещё и вся свалялась и была в колтунах, при виде которых Рэрити свалилась бы в обморок. Он даже открыл шторы, однако свет был для его глаз до того нестерпим, что ему пришлось тут же их закрыть.
После всех необходимых, как ему казалось, приготовлений Мак уселся на кровать и стал ожидать Его.
И когда он заслышал знакомый стук копыт по коридору, его мех встал дыбом.
«Я не почистил зубы!» — в панике подумал он, а затем вспомнил — «от комнаты разит потом… надо было проветрить, надо было попросить их не впускать его! Что он обо мне подумает?! О, нет…»
Прозвучал робкий стук в дверь. Она приоткрылась, и в комнату осторожно вошёл голубой синегривый жеребец с большой связкой бананов, апельсинов и прочих фруктов в зубах.
При виде Блюза его сердце вновь забилось чаще, а в комнате будто бы стало на несколько оттенков светлее. Мак забыл обо всех своих тревогах.
— Пфивет! — сказал он, закинув связку фруктов на кровать. — Рад видеть, что с тобой всё в порядке. Прости, что так поздно, вчера я немножко переволновался, поздно лёг, и вот, только что проснулся. Не поверишь, мне такой сон приснился странный…
Блюз замолк, уловив взгляд БигМака. Они долго глядели друг другу в глаза, прежде чем понимающие ухмылки расцвели на их мордах.
Прошла неделя.
Нельзя сказать, что она была насыщенной, скорее наоборот — целыми днями БигМак торчал на ферме, иногда совершая вылазки в город, однако эту неделю он считал одной из самых лучших в своей жизни.
Ведь он провёл её не один.
Блюз обычно приходил днём, сразу после обеда. Они радостно друг друга приветствовали и отправлялись работать в поля, в сад, огород, сарай — куда угодно. Обычно работали они мало — в одиночку Мак успел бы сделать гораздо больше дел, и вовсе не потому, что Блюз ему мешал, нет. Фермер не хотел давать городскому жеребцу слишком много работы. Сам того не понимая, он старался превратить свою будничную рутину на Свит Эппл Эйкерс в некую игру: всегда давал голубому пони разные задания, чтоб тому не было скучно, часто объявлял перерывы и следил, чтоб тот не перенапрягался — всё-таки он был деятелем искусства, а не потомственным чернорабочим. Однако с каждым днём у него получалось всё лучше, и БигМак не знал, то ли у него активировались инстинкты земного пони, то ли его чуткое наставничество давало свои плоды — он, например, научил жеребца, что инструменты проще держать ближе к основания, а не концу, и сорняки лучше драть с корнем.
Но всё-таки иногда он злоупотреблял. Так, ему нравилось смотреть, как Блюз сбивал яблоки с яблонь: жеребчик пригибался, задирая кверху круп, его тело напрягалось, морда принимала чересчур сосредоточенное выражение, затем он, закрыв глаза, ударял задними ногами по дереву. В лучшем случае даже с самого молодого деревца падало от силы несколько яблочек, в худшем — он жестоко избивал воздух.
Да, БигМак не упускал случая поглазеть на Блюза во всех подробностях. Ему нравилось смотреть, как работает жеребец, нравилось слушать его весёлые разговоры за работой. Он всё время подмечал, как удачно временами ложилась его грива, когда он встряхивал головой, как мило иногда он выпячивал круп, как забавно падал, пытаясь выдрать особо неподатливый сорняк. А как же он сексуально пил воду! Серьёзно, пьющий воду жеребчик — эталон сексуальности!
Иногда они оказывались совсем близко, и Мак мог ощущать его горячее от работы дыхание, осязать его мягкую шёрстку или чувствовать его пот, «случайно» касаться его копыт — все эти подробности до того нравились фермеру, до того заставляли его голову кружиться будто от опьянения, что временами ему становилось стыдно.
Временами он ловил себя на мысли: а что если Блюз узнает, как он действительно к нему относится? Как отреагирует, когда поймёт, что каждое его действие, каждая его подробность так нравилась ему?
А что он сделает, если будет знать, что БигМак мечтает отыметь его под хвост?
Впрочем, стыд приходил лишь по ночам, когда мысли всегда отвлекают от сна. Днём же, в компании Блюза, всё это не занимало его дум. Он сам для себя решил, что ничего постыдного не было в том, что он любил своего друга, ведь любовь — это такое светлое чувство. Ему хотелось делать жеребцу приятно, беречь его, делать его счастливым. А разве это плохо?
Нет, это вовсе не плохо, ведь по сути именно так и должны были относиться друг к другу настоящие друзья. Просто дружеские чувства БигМака имели толстый налёт страсти из-за того, что в жизни так сложилось, что ему нравились жеребцы.
Работали они обычно не долго, не более двух-трёх часов (опять же, Маку было совестно грузить пони работой), а остаток дня тратили на прогулки. Вечером они обычно сидели в саду, где они впервые встретились, и просто говорили, либо слушали музыку, сочиненную Блюзом.
Но в тот день они находили удовольствие во взаимном молчании.
Солнышко клонилось к закату, заливая золотом весь сад. Нежный ветерок разбавлял общий зной дня, неся на своих крылах вести о ночи — прохладу и её сестру свежесть.
Жеребцы лежали на мягкой зелёной травке под двумя сплетёнными друг с другой деревьями, и ни у кого не было сил говорить — денёк выдался особенно жарким, жеребцы были особенно пассивны, а потому просто наслаждались дрёмой в компании друг друга под ленивое жужжание насекомых.
В один прекрасный момент полулежащий на боку БигМак обнаружил, что Блюз положил свою голову ему на бок, слегка приобняв его.
Мак не мог свести с него глаз, ведь каким-то магическим образом во сне Блюз был ещё красивее: солнечные лучики играли на его шёрстке, которая в лучах заката казалась скорее серой, чем голубой. Мордочка преобразилась, её черты сгладились. Такие мордочки обычно вырисовывали на картинах героям старины в расцвет их юности и красоты. Жеребец наблюдал, как медленно и мерно вздымалась и опускалась его грудь, и ощутил в теле нарастающее с каждой секундой напряжение.
Мак осторожно перекатился на спину, и голова дремлющего музыканта оказалась у него на животе.
Мак сам не знал, что и как делал.
Неспящий пони медленно провёл копытом по нагретой солнышком гриве Блюза и поразился её мягкости — она казалось ему в разы мягче и приятней всех тканей Рэрити. Он зарывался в неё копытом, затем возвращал его назад и снова гладил. В какой-то момент копыто сместилось с гривы на нежный бок жеребчика, затем на его шерстистую спинку…
Сердце БигМака быстро колотилось в груди — тук-тук, тук-тук! Он дышал глубже и чаще, словно ему вдруг перестало хватать воздуха, чувствовал грудью знакомый жар. Ему страшно хотелось обнять жеребчика, прижать к груди, ощутить тепло всего его тела — плевать на жару и зной…
БигМак гладил Блюза, с ужасом ощущая, что волна возбуждения захлёстывала его с головой.
Помимо физической силы и врождённого таланта к агрикультуре земнопони, способности летать у пегасов и магии у единорогов, у всех пони была ещё одна магия: они могли демонстрировать половые органы лишь тогда, когда сами того хотели, что избавляло от необходимости носить одежду. Но сейчас что-то было не так.
Мак вдруг ощутил всю длину своего «возбуждения» и взмолился Дискорду, чтобы Блюз не проснулся. Если он увидит… если он узнает…
Сегодня явно был не его день.
Блюз зашевелился во сне, и показалось, будто он собирался пробудиться.
Так проколоться… он несомненно увидит, а потом… будет в гневе, в бешенстве, в ужасе, и они навсегда перестанут дружить… а потом он расскажет всем и…
Мак в ужасе поднялся, бесцеремонно пробудив дремавшего доселе пони, и без оглядки побежал домой, шепча на ходу «прости».