Вечная песня

Голос и Тишина

Задумывались ли вы когда нибудь, на секунду, что случается, когда дух затерянного мира взывает к вам в песне?

— Я лучше спою-у-у-у!

Вокруг Флаттершай были кирины. Просто были; слишком близко и слишком внимательно.

Флаттершай опустилась на землю, выдавив из себя неловкую улыбку; кирины придвинулись ближе, продолжая смотреть на неё.

Крылья трепетали в страхе, хотели унести её — к верхушкам деревьев и солнечному свету, к нежному дуновению ветра и песням родников.

Она была совсем не уверена, что получится. Да, можно было прыгнуть в воздух и действовать способом Рэйнбоу Дэш — “вперёд! а думать будем после!”; улететь подальше от этих не-пони, и никогда больше не возвращаться. Она будет питаться дарами леса и спрашивать дорогу у местных скворцов и белочек. Вскоре, Эпплджек, изменённая, найдёт её, и они вместе отправятся домой.

На мгновение, она попыталась ухватить то, чужое слово, прокравшееся в её мысли; но она забыла его, впервые — сейчас — услышав, как звучит тишина.

Флаттершай знала всё про желания и искушения. Ритм голода и насыщения, возбуждения и угасания страсти, сна — и бодрости. Она их тоже чувствовала. Она чувствовала, когда её зверюшки хотят есть, будь это травка... или другие зверюшки. Так работал мир: он пел о бесконечных желаниях, о жажде, о желании почесаться, об укрытии и набивании желудка. Песня жизни звучала всегда, она была без конца и звучала везде.

Но не здесь.

Это чем-то напомнило Наш Город в эпоху Равенства; где нипони не стремился к лучшему, чтобы не быть лучше другого пони. Они продолжали жить, любить, радоваться новому дню — ничего от него не ожидая. Но в деревне Старлайт царили тяготы, голод и нищета; без Меток её пони не были способны ни на что выдающееся.

А что же здесь? Они ничего не хотели, ни о чём не просили. В их глубоких разноцветных глазах можно было увидеть… мы-просто-есть. Их молчание означало; всё хорошо. Мы всем удовлетворены. Ничто другое не имеет значения.

Нет нужды стремиться к чуду, если ты и есть чудо, подумала Флаттершай.

Она взлетела чуть-чуть; не чтобы улететь.

Она схватила в объятия киринку — тёплую и вежливую, и заглянула прямо в её глаза — и попросила принять её.

Они были готовы к этому всегда.

Ей не потребовалось ни единого звука.

Чисто физически, Эпплджек не устала. Отем Блейз была слишком энергичной, приветливой, её было очень много. Киринка так нуждалась в понибудь, и они двигались, и двигались, от леса к типографии, к музыкальному театру, к далёким горам, в какой-то момент Эпплджек просто перестала следить за окружающим, кроме прекрасной чёрно-огненной серой не-пони рядом, так хотевшей смеяться, и шутить, и прикасаться, и звать, и снова смеяться.

Её смех беспокоил Эпплджек — он был как смех самой природы; природы, которая только что убила тебя молнией, и ты лежишь, а жизнь идёт, и радуется, и ей хоть бы что. Эпплджек была точно уверена, что глаза Отем Блейз всегда, всегда оставались тёпло-золотыми, никогда не становясь пылающе-белыми; и она с удовольствием целовалась с киринкой, танцевала с ней, она жила ради неё и ради песни, которая всё так же струилась в бесконечность, даже когда рот Отем Блейз был занят более важными делами, к их общей радости.

Менялись сезоны, уходили годы, каждая тёплая осень была иной, короткие дожди и беседы, нежные ветра и пронзающее насквозь удовольствие — только для них двоих.

Затем песня завершилась, и киринка пропала.

Эпплджек подняла копыто, посмотрела на него и ничего не увидела. Она повернула голову, и там, где должна была быть её спина, не увидела ничего. Она подпрыгнула на месте, но копыта не ударили о землю — и не издали ни малейшего звука.

Она подумала, что должна испугаться, но не почувствовала ничего. Она также не была ни усталой, ни печальной, ни радостной. Минуту или две она отыскивала в себе те чувства, которые когда-то были — и ничего не нашла. Пустое пространство, которое чем-то нужно было наполнять.

Она поднялась и побрела на несуществующих копытах назад, к границе бесконечного леса.

Она знала, что там ждёт друг, и она её найдёт, и всё станет как раньше.

Она шла, и с каждым уверенным шагом, Эпплджек становилась чуть больше похожа на себя прежнюю. Шляпа. Блондинистая грива. Изумрудные глаза. Оранжевая шёрстка. Топот копыт. Запах влажной шкурки. Хруст сломанной ветки под ногой.

Дойдя до деревни киринов — пепельно-чёрной и тихой, горько пахнущей сгоревшим деревом, где остались только угольные тени когда-то светлых домов, где больше не осталось нипони — и не-пони — она уже почти была собой.

Пони.

Снаружи, по крайней мере.

Флаттершай пришла к ней чуть позже, в центре разрушенной деревни, у высохшего фонтана. Она, пробыв кирином много лун, больше не говорила, но, осторожно добавляя нотки молчания в вечную песнь мира, смогла объяснить, что случилось: Отем Блейз, одержимая бесконечной жаждой впечатлений, разговоров, и нового, пришла в деревню. Гремя и сверкая как шторм, разрывая на части тишину, и каждая попытка её успокоить делала падшую киринку только сильнее.

Флаттершай-кирин не принимала участия в битве. Единым молчанием остальные кирины приказали ей остаться в стороне, и — как только битву сменит тишина — найти Эпплджек, где бы та ни была, и спеть вместе песню мира и счастья — вместо принуждающей, бунтарской и отвергнутой песни Отем Блейз.

Флаттершай не держала зла на Эпплджек — она много лет как утратила способность злиться.

Она пыталась объяснить — и к её удивлению, с помощью Эпплджек ей это удалось, что принеся всю себя в жертву Отем, скормив ей себя, Эпплджек отодвинула конец света на тысячу лун, и многие существа, пони и духи, успели родиться, прожить жизнь и умереть; а теперь пришло время для нового творения.

Эпплджек попыталась гордиться собой, ощутить в себе силу и надежду на будущее — несмотря на обугленные руины вокруг и пустоту внутри себя.

С осторожной и деликатной помощью Флаттершай, у неё это получилось.

Две, когда-то пони — Эпплджек и Флаттершай — обнялись.

Две когда-нибудь-снова пони — Голос и Тишина — стали сочинять будущую песню.