Снег перемен

Глава пятая «Шифр доверия»

Она думала о свободе. О свободе сердца — любить и ненавидеть; о свободе тела, чтобы лететь от города к городу, хоть на край земли; и о свободе духа, дающей право следовать своим идеалам, не сожалея ни о чём. Богиня как-то рассказывала, что все пони по-разному свободны: большинство — сердцем, бессемейные — телом, а такие как она, высокие и ответственные — одной лишь душой. И никому, никому принцесса не позволяла посягнуть на свою свободу, ведь иначе кроме судьбы не останется ничего.

А у неё была только судьба? Сноудроп не знала. Думать об этом не хотелось, но мысли ведь не спрашивали: они вились и вились, словно листья в потоке ветра, касаясь и влажно холодя. Она засыпала — по ощущениям ненадолго — ела арахисовую на вкус кашицу и снова спала. Кошмаров не было — ни пыток, ни грязи — только зависшее во влажной пустоте тело, раскинутые в стороны крылья и ненавязчивые ласки на плечах.

Крупный мускулистый жеребец обнимал её и поглаживал, но он не был страшным — потому что вовсе не был жеребцом.

— Спасибо… — она прошептала. — Спасибо, что заботишься обо мне. За то что хороший. Это ведь ты научил Кризалис доброте?

Существо не ответило, только почесав ей ушки. Но всё равно было очень приятно: так вязко и тепло.

— Уже рассвет?.. С тобой я совсем не чувствую времени. Так не хочется возвращаться… к этому всему.

Когда-то она думала, что самое мерзкое в жизни, это ходить в школу. Не шепотки, не облитый краской плащ и не как будто случайные подножки; а именно идти, ожидая какой-нибудь гадости. А гадость случалась далеко не каждый день. Всё зависело от одной кобылки: будет ли у неё плохая оценка, или хорошая; накажут ли родители, или простят; выдержит ли она, или сорвётся — всё смешивалось и сливалось, ведь нити чувств опутывали весь мир.

Когда-то Сноудроп мечтала, как подойдёт с корзинкой кексов, или поможет с домашним заданием, чтобы наконец-то поговорить: чтобы доказать, что она тоже живая, а не просто занявшее чужое место слепое тело. Но кукурузные кексы не очень вкусные, да и в учёбе она не тянула — и неясно было, о чём говорить с врагом. Поэтому она молчала.

Почему нельзя попросту обнять?.. Узнав чейнджлингов ближе, Сноу поняла — ещё как можно! Вот подойти и обнять, и уже ничто не будет как раньше: может хуже, может лучше — но точно не как раньше. И Кризалис бы не испугалась: ведь когда больно и грустно, глупо бояться ещё и перемен.

— Словно целая жизнь прошла… — Сноудроп пробормотала. — Ты прости за вопрос о времени. Откуда тебе знать, здесь же так тихо и пусто. Может пройдёмся, снова на башне посидим?

Прикосновение к шее, короткое и без ласки, чуть усилившееся давление на грудь. Значит — отказ. Да и не очень-то хотелось: лежать в тепле было гораздо приятнее, чем снова чувствовать ту сырость в воздухе и льющий на холку осенний дождь.

А ласки всё продолжались, но ничуть не пошлые. Вместо простых объятий и почёсываний существо повторяло длинные аккорды жестов — они сливались и перетекали друг в друга: менялись позы, расслаблялись и снова каменели группы мышц. В этом было что-то от танца: такой спокойный завораживающий ритм.

— Ты не разговариваешь со мной, а ведь можешь… — она призадумалась. — Почему ты такой молчаливый?

«Шифр, да это же шифр!» — мысль мелькнула как озарение, оба копыта прижались к лицу.

— Ну я и дура!.. — Сноудроп выдохнула, а затем продолжила, сбавив тон: — Ты извини, я забылась, давай ещё немного полежим?..

Существо погладило вдоль позвоночника, о бок похлопало, щекотно коснулось груди. Это был вопрос, любопытство, ожидание — или нечто гораздо глубже, сложнее. Она не могла понять. Но должна была, обязана! Это же так очевидно: за ребятами следили, их подслушивали — они не могли ни нормально поговорить с ней, ни обменяться записками. Но они же не бессильные дети, они чейнджлинги! А раз с мысленным общением не ладилось, для неё придумали шифр, которому друг уже столько часов пытался научить.

— Я так скучаю по Кризалис. Можно?..

Несколько мгновений, и Сноу ощутила на плечах знакомые копыта, крылья обхватили бока. Поза нетерпения, такая типичная для Криз, что захотелось взять и обнять. Но учёба прежде всего — Сноудроп принялась ощупывать тело хитинистой, касаясь то одного, то другого из особенно чувствительных мест. И принимая ответные ласки: знаки ожидания, облегчения, терпеливого укора — настолько терпеливого, что лицо зарделось от стыда.

«Ну, неумная я, неумная…» — Сноудроп мысленно чертыхнулась, чувствуя жжение в щеках, а затем продолжила вслух длинной, ничего не значащей тирадой. Она рассказывала о себе, о мыслях и чувствах, о доме и любимых бобрах — и одновременно ощупывала подобие Кризалис, быстрыми касаниями объясняя, где в речи правда, а где ложь. И ответные ласки усложнялись, это уже были не чувства, не простые повторы, а слова и правила языка.

«Не хочу» и «не знаю», «поддержи» и «доверься», «будь рядом» и «уходи» — основные аккорды, которые существо повторяло снова и снова, чтобы она зазубрила наизусть. Но это было далеко не просто: обозначающие одни и те же слова жесты менялись, позы текли, и даже весь рисунок напряжённых мышц что-то значил. Это не было только шифром, как показалось сначала, — это было и языком в себе, и танцем, и даже игрой.

А ещё в языке тела были границы: бесчисленные слои между касаниями, ласками и переходящим в проникновение массажем. И честь, и этикет, и правила достойного общения — у чейнджлингов было всё это, и даже больше: Сноу чувствовала, как уши поднимаются торчком. Она начинала понимать: голод был частью жизни хитинистого народа, настолько глубокой, что вся культура строилась на борьбе с ним.

Что же, она теперь знала, как к этикету относятся голодные и не очень умные жеребята.

— Криз, ну ты и сволочь, — Сноудроп пробормотала вслух. — Поймаю, застыжу.

Носу досталось резкое прикосновение копыта. Гнев, осуждение, приказ молчать. И бьющее жаром в лицо смущение, которое едва не заставило ругнуться вслух. «Самоконтроль!» — сколько раз повторяла богиня, а она опять забылась. И чем тогда одна слепая была лучше бестолковой Кризалис?..

«Извини», — она сказала на языке жестов, а затем принялась повторять заученное.

Полсотни фраз, чуть больше слов и связок, несколько цельных стоек: ответственность и дружелюбие, честь и открытость, готовность помочь — теперь она знала как показать это, или противоположенные чувства, лишь чуть изменив рисунок напряжения мышц. И если благородные позы требовали огромного терпения, то злые, наоборот, расслабляли — они как будто липли сами, стоило попробовать лишь раз.

«Спасибо. Доверие, ценю», — она сказала жестами и всё же не удержалась от улыбки.

Рогатый злодей многое рассказывал о чейнджлингах, но на самом деле ничего не понимал. Ну, почти ничего. Словно муравьед, он лез повсюду со своим длинным носом — и даже что-то узнал об устройстве муравьиных колоний, но понятия не имел, зачем они существуют и чем живут. Близость, самоконтроль, бесконечные обнимашки — вот в чём была суть народа чейнджлингов. А потом их убивали, потому что они были другими и нуждались в еде.

«Спасибо, — Сноудроп показала снова, потираясь о тело хитинистой обманки. — Я люблю учиться. Очень ценю».

Было такое чувство, словно бы прошли не часы, а дни и недели. Она уже сбилась со счёта, сколько раз ела и проваливалась в недолгий, хотя и глубокий сон. А затем учёба продолжалась, потому что она вновь и вновь забывала мелкие, но значимые детали, заставляя жидкость вокруг недовольно урчать.

* * *

И всё-таки друг был на редкость молчаливым. Он учил её новым словам и выражающим эмоции стойкам, снова и снова объяснял предыдущие — да так тщательно, что она в конце концов уяснила, как скрывать их от взгляда со стороны. Но чтобы поговорить — этого не было: на вопросы о личном он не гневался, но твёрдо осуждал.

— Наверное, я засиделась, — Сноудроп пробормотала вслух, чтобы услышать собственный голос. — Совсем не чувствую времени. Может, уже вечер? Или ночь? Следующая ночь?..

Она мотнула головой. Выходить не хотелось, да и кому понравилось бы снова тыкаться носом в огромную кучу из грязи, боли и пустых надежд. Но в школу же она ходила: не ради себя, так ради мамы. Пусть стало хуже, в тысячу раз хуже, но так и она уже не та болезненная кобылка. Как там богиня шутила: «Дуб в сердце, дуб в душе» — только это говорилось искренне, с уважением и добротой.

Садовые великаны ведь такие уютные, раскидистые, с тенью от жаркого Солнца. Им с принцессой очень нравились дубы.

— Знаешь, что самое мерзкое, — Сноу потёрлась мордочкой о шею друга. — Он всё повторяет, какие у нас будут жеребята. Я боюсь, очень боюсь…

Она ощутила, как тело обхватывает — ватная пустота поднялась в голове. Чувства исчезли: и касания, и стук крови в ушах, и даже то лёгкое неудобство в заполненных влагой лёгких. Но страха не было, только тот особенный, приходящий лишь здесь внутренний покой.

К реальности вернула несильная, но явная боль.

— Что со мной?.. — она пробормотала, потягиваясь.

И не узнала собственного голоса: он стал глуше, ниже, грубее…

— Простудилась что ли?.. Эм… раз, два, три. До, ре, ми… — она пропела, прижав копыта к горлу. И не услышала ни следа привычного сопрано! Это был чуть ломающийся тенор, какого быть не могло у юной кобылки, зато идеально подходящий жеребчику её лет.

Она принялась ощупывать тело. Крылья, бока, живот — и место, где сжатые бёдра чувствовали кое-что новое. Упругие на ощупь шары, мягкая кожа мошонки — и никаких, вот просто никаких следов кобыльей дырки, только чистая промежность и сжатое анальное кольцо.

— Чейджлинги, — она прошептала, — лучший выбор в моей жизни!

Прикосновение досталось груди и шее, клыкастая мордочка прижалась к лицу. Сноудроп улыбнулась, и хитинистая обманка тоже показала усмешку. А затем они засмеялись — синхронно! — и голос существа в точности повторял тот особенный злодейский хохот Криз.

— Ошалеть, — выдохнула Сноудроп, отсмеявшись.

Крылья мягко обнимали, копыта принялись гулять по спине; и с каждым их проходом назойливая боль отступала, а мускулы напрягались, показывая внушительный даже по жеребячьим меркам рельеф. Ничто в сравнении с могучим сложением рогатого, но какая, к драконам, разница?!.. Жеребчика ведь нельзя изнасиловать! Можно мучить, пытать, окунать в грязь — но беременности не будет, как и доброй трети той омерзительной боли внутри.

Правда, не совсем жеребчика. Губы нащупали набухшее вымя: до твёрдости давящее, переполненное молоком. Сноу поморщилась — такое несовершенство! — и всё-таки решилась попросить:

— Убери пожалуйста.

Вокруг забурлило, в нос уткнулось указующее копыто.

— Ошалела? — удивилось существо, и голос был в точности как её кобылкин: тихий и мелодичный.

Вздох. У каждого свои заморочки. Она уже хотела спросить о чём-то ещё, как ощутила настоящий вихрь жестов. Грудь и шея, бёдра и ягодицы, каждый участок спины — всё ласкало и ощупывало, и прикосновения сливались в едва доступный сознанию поток.

«Это экзамен», — подсказали первые фразы, а затем началась длинная речь.

Существо рассказывало о флегматичных животных, не знавших разницы между хлебом и пучком зернистой травы; о гигантском мире полей и садов, о бесчисленных нитях социальных связей, о творении и переменах. О том как зёрна превращаются в пыль, а пыль становится кормом для крошечных созданий. О запахе выпечки и хранящих искорки жизни обожжённых телах. И о многом, многом другом…

Оно говорило об Эквестрии. И одну слепую называло… послом?

«Да это же сказка! Сказка для маленьких чейнджлингов!.. — вдруг поняла Сноудроп. — И незлобная шутка, в точности как богиня иногда подшучивала над ней».

«Я поняла. Мне нравится», — Сноудроп ответила со знаком смущения. И слукавила: она ведь не училась всем этим вывертам логики с философией. Слова были понятны, а вот скрытый смысл ускользал — как будто друг переоценивал её способности… Да и не важно! Главное угадал бы любой жеребёнок: мороженое на кобылкиных сливках было куда вкуснее, чем бездушное коровье молоко.

Прямо так в сказке и говорилось: «Цените кобылок, особенно с мороженым и белой гривой в завитках».

Сноу смущённо хихикнула. Губы обхватили сосочек, язык окутало жирновато-ванильным ощущением от небольшого глотка. Приятно же, а к тому же вкусно. И, может, чейнджлингам жилось бы легче, не будь кобылки в Эквестрии такими зажатыми. Вот почему коровы не стеснялись, а пони считали слишком низким для себя оставить на рынке крынку-другую молока?.. Тогда вкусное было бы доступно всем.

«Если хочешь меня, я не против», — Сноудроп сказала, потеревшись о тело хитинистой обманки.

«Не хочу. Ты не хочешь».

Ну, да. Она могла себя пересилить и даже получить от этого удовольствие, но хотеть? После всего пережитого Сноудроп сомневалась, что когда-либо сможет «захотеть», даже если рядом будет любимый пони, а на основании хвоста чуть жмущее обручальное кольцо. А с другой стороны, если будет больно, а потом снова больно и ещё раз больно — она начнёт попросту бояться секса. И хороший пони расстроится, когда она вместо улыбки сожмётся и задрожит.

«Мне нужно это», — попросила Сноу, а затем решилась уточнить. Она нуждалась в нормальном сексе. Ну, хоть сколько-то нормальном. Глубоком, но не грубом, не очень долгом и без боли — с границами и правом отступить. Хотя, можно и грубо, и даже с болью — с другом ведь ничего не страшно. Хотелось так наиграться, чтобы всё пережитое затёрлось, прямо как под шваброй следы грязных копыт.

Тело расслабилось, готовясь к соитию, но существо не спешило начинать. Разве что ласки стали чуть свободнее; мордочка коснулась мордочки, нос облизал раздвоенный язык; а чуть позже Сноу ощутила второе тело сверху — жеребец принялся массировать основания крыльев, приятно играя с напряжением мышц. В каждом жесте по прежнему скрывалось слово, но теперь речь шла всего лишь о том, как культурные чейнджлинги знакомятся, а после превращают беседу в лёгкую игру.

— А у нас подарки, прогулки, — пробормотала Сноудроп. — Крыша ведь считается за свидание?.. Пирог вкусным был?

— Нет, — существо ответило голосом жеребца.

Стало стыдно. Но она не удивилась — не сама ведь готовила: а в мире чейнджлингов признавали только самые искренние дары.

«Хочешь, пломбир сделаю?» — она спросила прикосновением.

«Очень».

— Тогда… — Сноудроп чуть отстранилась, заговорила вслух: — давай поступим так. Я вернусь с пломбиром и снова подумаю. Секс из отчаяния, это ведь так низко. Я не хочу оскорблять нашу дружбу.

Она продолжила на языке жестов:

«Будь ты пони, смогла бы полюбить. Стыдно. Нужно перебороть это».

«Тогда не спеши».

Сноудроп улыбнулась. Приятно было ощущать эти скрытые в прикосновениях слова — и вместе с тем мучительно обидно. Ведь поддержка доставалась вовсе не той стороне души, которая могла прогибаться и терпеть.

Ей хотелось, до умопомрачения хотелось стать нормальным чейнджлингом, чтобы окунуться в удовольствие, целое море удовольствия — и ни в чём себя не винить. Но маленький осколок в глубине души отчаянно кололся, словно вопя: «Не делай этого! Сопротивляйся! Борись!»

Крошечный кусочек даже не чести, а высокой культуры Эквестрии — как же он был силён. Он раздирал, резал, разил — и делал каждый акт насилия особенно мучительным. Ведь пони не должны так поступать друг с другом! А поступали, по крайней мере один единственный негодяй.

— Эй, ты ведь подслушиваешь?! — она выкрикнула вслух. — Ты совсем забыл, мерзавец, что тело, это не инструмент, не игрушка. Это храм души! Тебе ведь так нравилось видеть меня испорченной, а? Аа?! А вот я не испорченная! Я просто позволила друзьям перестроить храм. И они его полюбили. А ты не смог!

Снизу подтолкнуло, чуть осуждающе; забурлило вокруг; и вскоре Сноудроп ощутила лбом прохладный воздух. Её плавно подняло, поддерживая под брюхо, копыта опустились на каменный пол. И тут же сквозняк заставил кожу покрыться мурашками — она задрожала.

— Эм…

Мягкий плащ упал сверху, щёлкнули застёжки на груди; а затем на шею тоже что-то повисло. Что-то плетёное… — корзинка! — с большой глиняной крынкой внутри. И лишь раз лизнув Сноу нашла уйму густых, снежно-холодных сливок. У них был такой знакомый ванильный вкус.

* * *

Она стояла перед обитой железом дверью подвала, покачиваясь на копытах, и всё никак не могла решиться на следующий шаг. Сколько прошло времени? Неделя, две?.. Крынка сливок ведь за день не делается! И рогатый уж точно будет в бешенстве. Сноу боялась представить, какое наказание её ждёт. А с другой стороны, будто он нуждался в особом поводе, чтобы насиловать и истязать…

С переходящим в рычание выдохом она толкнула дверь.

— Сноу…

Она задрожала.

— …Страшная ты засоня. Я занят проблемами в Кантерлоте. Завтрак ждёт тебя в столовой, потренируйся с обедом, а ужин к возвращению друзей приготовишь сама.

Тело всё сжалось, ожидая удара — но вокруг было тихо, лишь только сквозняк шелестел полами плаща, да бешено стучало сердце. Чудовища не было здесь. Правда ведь не было?.. Она ничего не нашла, даже пройдя дюжину шагов вперёд, даже поднявшись по лестнице. У рогатого кончилось терпение, и, оставив послание, он просто… ушёл.

— А ведь жизнь налаживается, — Сноудроп сказала, расправив крылья.

Прыжок, ещё прыжок, конец лестницы! Короткий полёт, обидный удар о стену — касание о дверь! С грохотом она ворвалась в зал столовой, и сервиз ответил недовольным звоном, когда все четыре копыта проехались по длинному дубовому столу. К счастью, он был изогнут подковой, а с пострадавшей стороны пуст.

«Так, не увлекайся!» — она напомнила себе. Злость злостью, но портить пищу, это последнее дело. Ощупывая всё впереди крыльями, она осторожно зашагала; нос ловил каждый аромат. Чечевичная похлёбка в горшочке — вкуснятина; и второй горшочек, с репой и яблоками; а дальше кексы и глазированная морковка, несколько вазочек с овощными суфле — и даже морошка. Она обожала морошку! И каждую осень объедалась ей.

Ужасно хотелось сразу же нырнуть носом в миску с вкуснейшей ягодой, но правила есть правила, особенно когда они умные. Ведь какой смысл наедаться сразу, если предвкушение ничуть не хуже удовольствия от еды?.. Даже культурные чейнджлинги это понимали! А она хотела быть культурной, поэтому лишь раз фыркнув спрыгнула со стола. Плащ опустился на вешалку, крынка легла поближе к тянущей прохладой двери. Надев фартук Сноудроп устроилась на пуфике у стола.

— Благодарю, ценю, смиренно принимаю, — она пробормотала. — Вообще, даже у тебя есть хорошие черты.

На секунду Сноу представила, как ест помои из отбитой миски, и аж передёрнуло. Но запахи были прекрасны, вкус в меру пряной чечевицы изысканным — и гадости с едой уж точно можно было не ждать. Профессионалы не портили любимую работу. Если, конечно, не переоценивали себя. Рогатый говорил, что не очень-то разбирается в воспитании кобылок — и ведь не лгал. А новый друг… ну, он явно знал что делает.

Существо изучало Эквестрию, причём не просто из мимолётного любопытства, а на уровне богини, или хотя бы советников кантерлотского двора. Все эти системы, взаимосвязи, действия и противодействия. Это было увлечение, намного превосходящее кулинарию рогатого, или её собственный интерес к истории культур. И пусть увлечения их объединяли, но уровень, проклятый уровень! Она не знала, как простая пони со снежинками может такого достичь.

Сноудроп сомневалась, что их дружба взаимна. С едой ведь не дружат, еду обрабатывают. И с коровами пони не очень-то дружили: позволяли жить рядом, помогали в делах, даже дома строили — но не дружили. Тяжело дружить с не очень умными. И проклятье, она чувствовала себя глупой! Как рядом с тем рогатым негодяем, так и вдвойне, когда друг обучал её.

Богиня ведь тоже учила её поначалу, но спустя год призналась: «Не твоё это, Сноу, не твоё». Было немного обидно, но она не показала вида — в конце концов не все рождались учёными, а житейская мудрость тоже чего-то стоила. Сама принцесса замечала, что одна слепая интуитивно доходит до того, для чего другим требуется прочесть сотни мудрёных книг.

— Снова я запуталась. — пробормотала Сноудроп, открывая горшочек с ароматной репой. — Нужно просто довериться, а я не могу.

Нормальные пони жили доверием? Без доверия жизнь не жизнь?.. Она не задумывалась об этом раньше, но было слишком много обмана в последние дни. И всё же это не значило, что нужно становиться неблагодарной сволочью: потому что благодарность лучше всякого секса — она чистая, красивая, а ещё радует всех.

Перекусывая морошкой она размышляла, какой сделает пломбир. Может, шариками в вазочке? Или фигуркой? Фигуркой маленького чейнджлинга!.. А ещё можно добавить шоколадной стружки, или даже глазури — в прошлый раз на кухне пахло чем-то похожим на горький формовой шоколад.

* * *

Закончив с чаем, она поднялась, прибрала со стола. Не очень удобно было нести кучу подносов на кухню, мытьё тоже отняло немало времени — но не свинячить же?.. Да и печь как раз прогрелась, настало время готовить топлёное молоко. Только… с этим возникла небольшая проблема.

— Знаю, что ты смотришь, — она сказала громко. — Но нет, в подвал я не пойду. Любуйся сколько влезет.

Со вздохом Сноудроп ушла в спальню, где под окном шумела липа и солёной свежестью пах океан. Второй вздох, и спина опустилась на мягкое одеяло, мордочка проехалась по закрытому хитиновой пластиной животу. Теперь сосок: обхватить, соснуть, и в миску; а потом снова, пока приятное чувство освобождения не появится внутри. Увы, молоко всё не кончалось — вымя до твёрдости набухло; и даже соски побаливали, так что приходилось чередовать.

Невольно — хотя, чего уж врать, из любопытства, — она снова и снова проходилась губами по мошонке, пока внутри что-то не напряглось. Вскоре в щёку вжимался каменно-твёрдый член — и он всё рос. Конец брюшной пластины, солнечное сплетение, середина груди — не слишком ли для жеребчика?.. Глупые чейнджлинги понятия не имели, что важна красота характера, душевность, умение слушать, а вовсе не размер!

— Один раз, всего один раз, — она прошептала. Губы обхватили напряженный конец.

Это было странно, чуть возбуждающе, немного щекотно — да почти так же, как когда впервые ей посасывали клитор. Только размером эта штука была больше в сотню раз. Рот заполнило, язык отдавило, но Сноу всё же смогла оплести пенис до медиального кольца. «Королева орального секса», — насмехался рогатый, но королевского удовольствия она не испытала. Так, давление и давление, тяжесть во рту.

«Так и должно быть?..»

Сноудроп обхватила бёдра со всей силы, потянула на себя. С неприятным трением член протолкнулся в горло, перехватило дыхание, надавило глубоко внутри — и в конце концов нос уткнулся в мошонку. Она бы застонала, если бы смогла. Ужасное чувство! Сжатие с одной стороны, растяжение с другой — это было даже хуже, чем безвольной игрушкой принимать огромного жеребца.

«Да что не так?!» — Сноу мысленно выкрикнула, скривилась.

Движение назад, движение вперёд — она почти вытащила член и вновь засадила в глотку, едва не порезав клыком. Искорки удовольствия пробежали по бёдрам и животу, пульсация пениса усилилась; но это и близко не стояла с оргазмом кобылки! Может, друг что-то перепутал? Или жеребцам действительно так не свезло…

Она принялась облизывать кончик пениса, поигрывая клыком. Нашлось одно чувствительное место, другое, третье — но узор не складывался, даже когда она достигла медиального кольца, а затем и яиц. Это было скучно! А ещё мерзко, слишком мерзко, чтобы быть правдой. Что-то она делала не так, но что именно? Что в этом сунь-вынь, вообще, могло быть не так?!..

Сноу представила Кризалис рядом, а затем и остальных чейнджлингов. Что бы они сделали? Они бы уж точно не сдались! Сдвинув передние копыта, она нашла дыры на бёдрах, погладила их. Прикосновение, давление, вход. И чувство огромного растяжения внутри, мгновенные спазмы. Единственное движение, и она ощутила тот самый, кристально чистый кобылкин оргазм.

Внизу живота потеплело, крылья задрожали, и она потянулась снова, насаживая горло на член. Внутрь, наружу; внутрь, наружу — она старалась работать и языком, и губами, одновременно массируя копытами отверстия в ногах. И наконец-то стало приятно, но по-кобыльи приятно, а вовсе не как жеребцу!

«Ну давай же, излейся!» — она мысленно кричала, преодолевая захлёстывающее возбуждение. Хотелось полностью отдаться на волю внутренней кобылки, но изо всех сил Сноудроп держалась. Нельзя же сдаваться на полпути! Она должна была узнать, ради чего столько натерпелась: ради чего её насаживали и насаживали, не давая передохнуть.

Наконец, это случилось: в горло хлестнула струя густой горячей влаги, ноги задрожали — и даже внутри словно бы раскрылось нечто тёплое и мягкое. И настолько слабое в сравнении с экстазом течной кобылки, что Сноудроп лишь на самом краю чувств ощутила этот жеребячий оргазм.

— Ххх, — она выдохнула, выпустив опадающий пенис на грудь. — И это всё? Это всё?!..

Сноу едва не закашлялась, сглотнула солоноватую жижу. Огромная, жгущая как раскалённый металл ненависть поднималась в груди.

— И ради этого ты меня мучил? Ради этого?!

Да секс для жеребца был просто ничем. Ничем! Объятия, поцелуй, работа вместе — вот что дало бы в сотню, в тысячу раз больше удовольствия! И если надо сбросить похоть, так ведь наверняка был способ сделать это легче и для неё, и для самого извращенца. Да кому, вообще, могло понравиться это дикое действо — когда клыки едва не втыкаются в член?..

Сноудроп вдохнула и выдохнула, всеми силами стараясь удержать слёзы. «От неумелых умирать нелегко», — говорила богиня, и снова её слова попадали точно в цель. Рогатый обещал не пытать, но всё равно мучил. И ладно бы это доставило ему удовольствие, но радости-то не было! В сравнении с её страданиями он совсем ничего не получил.

Она всхлипнула, поднялась. «Не плакать! Держаться!» — одёргивая себя мысленными окриками, Сноу подобрала непроливайку с молоком. Таким ароматным и тёплым. И пусть весь мир катится к чёрту, она всё ещё могла сделать подарок друзьям — вкуснейший ванильный пломбир.

* * *

Глиняная посуда с крышкой, прогретая печь — и долгие, долгие часы ожидания. Но топлёное молоко того стоило! А сливочная пенка и вовсе становилась волшебной, вот только не годилась для мороженого, поэтому Сноудроп съела её сама. С хлебцами, конечно же, а ещё с тарелочкой манной каши — которая получилась особенно вкусной: мягкой как крем, но с ощутимыми «зёрнышками» орешков и тонким привкусом томлёного молока.

— …Свёкла, репа, морковь. Только вдоль и мелкой соломкой. Брюкву с редькой крошечными кубиками. Картофель позволяет вольности, но сократи время тепловой обработки. Кризалис не терпит как мягкости, так и подгорелый вкус.

Она слушала записи с кристаллов, где единорог как описывал собственные размышления, так и читал выдержки из поварских книг. И этих записей были сотни, тысячи — как будто больше всего на свете ему хотелось, чтобы кто-нибудь научился готовить для чейнджлингов: раз уж сами они учиться не хотели. Не каждому ведь дано.

— …Не бойся сочетать фрукты с овощами. Особенно в тушёных блюдах. Капуста и яблоки, морковь и айва, картофель с белым изюмом. Шестая часть тончайше нарубленного лука, обязательно майоран, перец и корица. Половина основы и фруктовые оттенки в сочетании с острым, пряным вкусом. Криз от этого без ума.

— Хватит, — она щёлкнула копытом по пирамидке «вспоминалки». Настало время самого сложного: смешать охлаждённый крем со взбитыми сливками. Причём смешать идеально, чтобы не было ни единого комочка, ни единой крупинки, ведь неровная основа всегда собирает лёд.

Тонкое ситечко, деревянная ложка, глиняная миска. Затем крем: раствор сахарной пудры в топлёном молоке, немножко крахмала; а дальше нежно и тщательно взбитые сливки — основа основ. Ей нравилось готовить мороженое: ведь оно так похоже на снежинки. Только если со снежинок она сама удаляла «ложный лёд», то в мороженом всё делал холод, а ещё тщательная, равномерная обработка — причём частая, прямо по часам.

Время уходило за полдень; хотелось получше изучить крепость, а заодно и окрестности, но Сноудроп боялась потеряться. Вот закончится песок в часах — и всё, шедевр испорчен. Нужно было ждать рядом с холодильным шкафом и перемешивать, перемешивать, перемешивать — пока мороженое не приобретёт ту особенную воздушность, чтобы не было ни единого, даже самого крошечного кристаллика льда.

И вдруг мелькнула мысль: «Холодильник, вода — снежинки!» Враг отобрал инструменты, но ведь первые шедевры она делала на облаке: слезой и собственным пером. Получится?.. Да наверняка! И несомненно рогатый придумал какую-то защиту. Но попробовать всё равно стоило: потому что если не пытаться, лучше вовсе не жить.

Она вырвала перо — очень болючее! — нашла длинное плоское блюдо. По звуку — латунное, но снег мог потерпеть медный сплав. Не любил он только железо: особенно натёртое, притягивающее металлическую стружку: такое даже в комнату нельзя было пускать. Но через уйму неудач Сноу знала, что может помолиться где угодно: если только будет влага, холод и хотя бы один свободный час.

Вдох и выдох; тонкий слой воды на блюде, морозец в лицо; снова вдох — и она начала работать. Перо скользило по быстро твердеющей влаге, на краю слуха слышался звон. Возникали узоры: случайные, хаотичные — но она находила центры кристаллизации и очищала их.

«Я в беде», «Помоги пожалуйста», «Я в беде», — второй раз в жизни она просила за себя, но и не только. Безумец обижал Кризалис, обижал всех! Он мог убить их в любое мгновение. И если выбора не было, что же, одна слепая тоже могла убить. И как-то объяснить Богине, почему некоторые пони не заслуживают спасения, хотя сама же говорила, что надежда должна быть у всех.

Первая снежинка зазвенела в правильном ритме, вскоре отозвалась вторая, третья. Из первой партии она не испортила ни одну! А затем последовала вторая партия, и ещё одна. Сноудроп работала, вкладывая себя всю, — и лишь с огромным усилием удавалось отвлечься, чтобы взбить застывающее мороженое. Ведь если негодяй умрёт, ей самой придётся заботиться о ребятах…

Или принять заслуженную смерть.

Потому что любящие пони защищают любимых, и чейнджлинги тоже. И в этом два народа ничуть не отличаются: всем бывало больно, все знали гнев. И если она так поступит с Кризалис — смерть наверняка будет очень, очень мучительной. Или ей придётся убить снова, а потом ещё, и ещё — пока друзья не закончатся.

«И в чём же тогда победа?» — она спросила себя, сосредоточившись. Но ответ не приходил.

Голова опустилась в блюдо с льдистым узором, потекли слёзы, в груди заныло как от острого шипа. Она любила дружбу, потому что дружба была всем! Но и так выходило ужасно, и эдак, — и проклятая дружба выступала против неё самой. Слёзы иссякли, с тихим стоном Сноу поднялась.

— Ладно, мразь, я так не могу. — она отбросила перо, сгребла готовые снежинки. Удар, ещё удар; тихий звон и хруст. Она била снова и снова, пока не осталось ни единой целой, после чего заговорила вновь: — Видишь, ты снова победил?! Гордишься этим?!..

Она мотнула головой, перевела дыхание. Всё было ужасно, всё вело к поражению — кроме единственного, призрачного шанса объясниться перед Криз. Когда она вернётся. Тогда у них будет и мороженое, и вечер вместе, а если повезёт — и вся ночь.

Сноу заставила себя улыбнуться. Часы больше не шуршали падающими песчинками, а значит мороженое готово. Ну, почти. Оставалось самое сложное — придать форму и украсить. Каждый раз делая фигурки она чувствовала то особенное воодушевление — словно бы превосходила даже зрячих пони, и ничто во всём мире не могло её остановить.

Один шарик и другой, прохлада, перо в зубах. Она снова работала, представляя перед собой Кризалис — высокую и изящно сложенную, с хищной улыбкой на лице. А затем Веджи, который помог ей стать чейнджлингом; крупного и угловатого Бигзу; грациозные черты Джин. Она нарисовала себя: маленькую и нескладную, в стойке поиска и борьбы; а последним высокого мускулистого жеребца, безрогого и бескрылого, с простыми чертами лица. Его поза выражала заботу, поддержку — и любопытство, несмотря на прожитые века.

Медленно вдыхая, а выдыхая лишь в сторону, она касалась шести фигурок кончиком пушистого пера. Сноу чувствовала их и знала — они идеальны. Прекрасные, яркие, живые. Поначалу она хотела сделать глазурь, но, богиня, разве можно! Мягкая шероховатость пломбира придавала статуэткам особенный шарм. А ещё были обломки снежинок вместо грив и хвостов — сплавленные дыханием, но по прежнему колючие, и наверняка сияющие в свете огней.

Многое можно было сказать словом, немало и жестом, но она могла объясниться и так. И Сноу верила, друзья поймут. Чейнджлинги ведь видели вложенную в еду душу, а она чувствовала такое изнеможение, будто в эту работу вбросила себя всю.

— Я люблю вас, — Сноудроп прошептала, после чего захлопнула дверцу холодильного шкафа. Усталые копыта повели прочь.

Нужно было приготовить что-нибудь горячее к ужину, но совсем не оставалось сил. Впрочем, было и печенье, и конфеты, и даже наструганный, но так и не пошедший в дело горький шоколад. Она часто работала допоздна, а потом перекусывала в сухомятку, ей было не привыкать. Да и ребята поймут: чейнджлинги ведь не нуждались в горе пищи — настоящая сила скрывалась в любви.

Дверь кухни закрылась, шуршащий сквозняк потрепал плащ, по бёдрам пробежались мурашки. И вдруг Сноу услышала нечто новое — тихий треск, позади.

— А?..

Она снова открыла дверь, вошла. Нетвёрдые копыта подвели к холодильнику, крыло распахнуло дверцу шкафа. Запахло жжёным. Одно движение головы, короткая вспышка боли, и маховое перо прикоснулось к фигуркам — они всё ещё стояли там.

Но снежинки расплавились. Испарились. У фигурок не было хвостов, отпали головы — и всё пропитывал жжёный смрад волшебства.

* * *

Сноудроп вернулась к кухонной двери, вышла наружу. Копыта несли куда-то вперёд и вперёд: через неровные камни и ступени, всё выше по спиральной лестнице; пока смешанные с дождём порывы ветра не забили в лицо.

Она дышала глубоко и размеренно, шагая в стойке спокойствия; но мыслей не было — ни одной. Сжавшийся до булавочной головки разум переполняли желания: драться, бежать, лететь. А ещё убивать. Бить и бить до крови, до кости, пока из черепа не выплеснутся мозги. И не важно, что будет дальше — совершенно не важно! — ведь был только этот день и этот час.

Вот и конец пути. Она поднялась на крышу донжона, скользкую от натёкшей влаги; смешанный с ливнем ветер трепал плащ. Дюжина шагов, и копыто коснулось парапета; небольшое усилие, и Сноудроп перегнулась через него. Уши ловили звуки: шум ветра и крики вечерних чаек, грохот прибоя о скалы внизу.

Здесь было высоко, даже очень. И чутьё подсказывало, что приближается шторм.

Сноудроп расправила крылья, подняла и опустила. Умелые пегаски могли взлетать с места, с прыжка; неумехи начинали с разбега навстречу ветру; а такие ничтожества как она могли только бежать, размахивая крыльями и крича, пока тот особенный жар не поднимется в груди.

Она бросилась вперёд молча. Шесть шагов, десять, шестнадцать — особенное чувство — прыжок, и вокруг осталась только пустота. Был верх, был низ, но кроме этого лишь бьющие в лицо капли, свист ветра в ушах и давление воздуха, рвущее полы плаща. Сноу летела, она родилась летать, её учили этому! Но недалеко и недолго: с облака на облако, с холма на холм, или через ручей парка, где она тренировалась сама.

Впервые она чувствовала свободу — пегасью свободу лететь хоть на край мира, не зная пределов и границ.

Хотелось вернуться домой. Кантерлот на востоке, она знала — значит нужно следовать над сушей, пока взгляд не найдёт цепочку горного хребта. Но это далеко, не каждый пегас вынесет полёт на тысячу миль. Нормальная пони выбрала бы путь к югу, от селения к селению, где добрые земнопони всегда дадут приют, или сразу в бурлящий Ванхувер, полный стражи и живущий под приглядом принцесс.

Хорошо быть нормальной пони. И хорошо быть безумной, которая выбрала бы путь через океан. Но Сноудроп не была ни той, ни другой — она полетела на север. Она знала где север! Ведь на пути туда справа шумел лес, а слева тянулась полоса прибоя. Нужно было следовать побережью: два дня полёта, может быть три — и она достигнет отрогов Льдистых гор, царства Снежной богини, где когда-то жили пони, а теперь лежали бесконечные пустоши вечной мерзлоты.

— Только вперёд, — прозвучал голос, как будто её собственный. Но в мыслях не было слов.

Сноудроп летела, стараясь не сбить дыхание и не думая ни о чём. Через холод бьющего ветра кожа ощущала жжение: начерченное на теле заклинание требовало вернуться — но ей было всё равно. Вперёд и только вперёд, и пусть в голове мутнеет, пусть боль становится всё сильнее — непобедимой магии нет! Она ведь слышала столько историй, где любовь побеждает зло.

Всё что ей нужно, это найти Богиню, объясниться, — и вернуться с бурей, перед которой никто не устоит. И тогда подруга увидит, что она может её защитить. А чудовище умрёт, чтобы никому больше не навредило. И если Кризалис возненавидит одну слепую, что же, тогда она склонит голову — и постарается не плакать слишком сильно, когда будут пытать.

И Криз сжалится, не может не сжалиться. Она ведь хорошая. И пусть они больше никогда не станут подругами, Сноу знала, что всё равно будет заботиться о ней.

— Я справлюсь, справлюсь, — шептала Сноудроп, стараясь не кривиться от боли в словно бы сжигаемом теле. И заклинание постепенно отступало: мучительное чувство, как будто её колют раскалёнными иглами, сменялось льдистым холодком.

Рогатый заслуживал только презрения, если хотел испугать её болью. Хватит. Достало! Теперь её остановила бы только смерть. Принцесса рассказывала об этом: «У каждого есть свой враг, Немезида, чёрная тварь, которая желает только зла». И пусть раньше Сноу не понимала, что это за Немезида, но теперь знала точно. Убить, уничтожить, растоптать — она желала этого как никогда в жизни. И даже холод теперь только ласкал.

Она летела, стараясь не взмахивать крыльями слишком часто; уши вслушивались в гремящий снизу прибой. Плащ весь промок, её мотало, порывы ветра усиливались. Шторм близко, совсем близко — подсказывало пегасье чутьё. Но что она могла сделать? Подняться над тучами?.. Просто смешно, она не сможет, а если и сумеет, то сразу же потеряется. Только внизу, где магия пегасов сильнее, она могла держаться на своих слабых крыльях и планировать — словно парящий над нижним слоем воздуха альбатрос.

Вдруг в живот ударили брызги, грудь коснулась волны.

— Нет!

Сноудроп забила крыльями со всей силы, метнулась вверх. Закружило, бросило в сторону; на мгновение исчезло чувство верха и низа, острые как стрелы потоки ливня забили в лицо. Шторм пришёл. И она закричала в ужасе. Она больше не слышала шума прибоя! Стука ветвей!.. Всё, что осталось, это оглушающий свист ветра, и отдающая солью ледяная вода.

«Соберись»!

Она знала правило: чуть что начинай вираж. Следом за ветром, потом наперекор, и снова следом — пока расширяющийся круг не выведет к облаку. Но здесь не было пушистых облаков Клаудсдейла, только дикая стихия, знать не знавшая пегасов, или хуже того, презиравшая их. А внизу бушевал океан, полный ужасных, пожирающих друг друга чудовищ.

Крылья легли по ветру, дрожащие копыта прижались к лицу. Сноудроп не слышала ничего, кроме свиста в ушах, и даже после десятого круга находила внизу лишь бесконечную, бурлящую воду. И никакие молитвы бы не помогли: королева глубин не терпела подношений — она брала что хотела, и едва ли в мире нашлись бы снежинки, способные утихомирить её гнев.

Но если всё заканчивалось так дурацки, по крайней мере одна слепая могла с достоинством принять судьбу. Она сдвинула крылья, опускаясь ниже; о грудь забили брызги с гребней волн.

— К-королева, леди глубин… — она зашептала, борясь со стуком зубов. — Позволь коснуться тебя.

Она крепко зажмурилась, снижаясь дальше; крылья едва держали. Сноу знала, что полёт, это скорость, а ещё обтекаемые формы. Махать копытами запрещалось, но это было уже не важно, — ведь она приняла решение. Сноудроп опустила ноги, желая первой обнять воду, и вдруг ощутила, как обхватывает гребень волны.

Испуг, крен — и она полетела, скользя брюхом по волне. И эта волна… вела к побережью! Потому что все волны вели к побережью!.. Ошарашенно выдохнув, Сноу вновь взмыла вверх.

Словно второе дыхание открылось. Она забила крыльями со всей силы, взметнулась, выровняла полёт. Слух был начисто забит грохотом, свистом, но теперь Сноу знала, где прибой. Впереди. Снизу. А вскоре и позади. Она едва не врезалась в верхушку дерева — прямо по брюху чиркнуло! — поднялась снова, но это уже был предел сил. Крылья отказали, тело бросило вниз.

* * *

Удар крыла. Хруст. Ожёгшие тело ветви. И снова хруст — гул в голове. А затем последний, самый тяжёлый удар — и всё закончилось. Сноу нашла себя лежащей в корнях кряжистого дерева — и ничего не болело, совсем ничего.

После долгих мгновений, прерываемых лишь дыханием и бешеным стуком сердца, она принялась ощупывать себя. Крылья — целые; крови — нет; и даже та ветвь, что ударила в глаз, теперь лежала рядом кучей щепы. Жжением отдавались узоры заклинания в груди и на шее, ощущался жжёный запах волшебства.

— Я жива… — шёпот прозвучал как издали.

Она заставила себя подняться, нашла место посуше. Каждая мышца дрожала, плащ превратился в лохмотья, но по крайней мере у неё были крылья, которыми можно укрыться; а ещё тело чейнджлинга, выносливое как ничто иное. «С нами ты ничем не заболеешь», — обещала Кризалис. И как же отчаянно хотелось в это верить.

«Дура, проклятая дура…» — думала Сноудроп, пытаясь хоть как-то устроиться, чтобы сверху не лило, а крылья прикрывали от ветра.

Ни огнива, ни еды, ни фляги. У неё не было ничего! Это была самая безумная авантюра в жизни. Самая. Безумная. Но что угодно лучше, чем оставаться там.

Она всегда проигрывала, когда играла по правилам; но на самом деле правил не существовало, как и самой игры. Это бой насмерть, в точности как с дикой природой. И у неё был единственный выбор: убить, или умереть.

Сноудроп сжалась в клубок, обхватила себя крыльями. Поза спокойствия, безмятежности — или страха, если не выдержать рисунок мышц. Но она старалась, чувствуя, как по лицу течёт холодная влага. Ужасно хотелось согреться, а ещё больше — уснуть.

Но нельзя. Слишком холодно. Нельзя…

Пусть ноги не слушались, пусть в груди жгло и болело, она всё ещё могла набрать в лёгкие побольше воздуха, чтобы закричать. Без слов, только чистым криком — не надеясь на помощь, но всё же молясь, чтобы хоть кто-то пришёл. Кто-то хороший, не желающий её мучить и съесть.

— Ааааа!!! — она орала, едва не задыхаясь, срывала голос и хрипела снова. Мускулы до предела напряглись.

И длилось это долго, мучительно долго, пока не угасла последняя надежда на помощь со стороны. Наивная надежда, которая стоила ей стольких сил.

«Встань», — Сноу приказала себе.

С огромным трудом, пошатываясь и едва не падая, она поднялась на копыта. Шагнула. Крылья бессильно волочились, дыры в бёдрах сковывали движения, но она брела, натыкаясь на кусты, стволы и неровные камни — куда-то вверх и вперёд. У неё были уши, был нюх, а ещё знание, что мир переполнен жизнью, пусть борющейся за место под Солнцем, но незлой к другим.

Стойбище оленей, селение яков, да хотя бы семейство снежных коз — никто не отказал бы в приюте потерявшейся крылатой. Особенно в такой холод и дождь. И пусть позже придётся объясняться, как-то оправдать клыки с дырами и хитиновое брюхо — но это не важно. Сноу знала волшебное слово — «паломничество». И пусть её назвали бы безумной, никто из местных не остановил бы жрицу на пути к Льдистым горам.

Они боялись. Все в мире боялись Зимы. Ведь не было ничего страшнее, чем потеряться в пурге и медленно, коченея умирать. И знать, что со смертью всё не закончится, ведь богине требовались спутники на её пути через мир.

Сноудроп боялась смерти; ведь все боялись; но для себя она давно решила, кого коснётся в конце пути. Того, кому одиноко, кого она может обнять и согреть. Потому что ей хотелось этого, потому что все пони имели право хотеть.

«Хотеть?..»

Она ощутила запах дыма. Тонкий, едва уловимый, показавшийся поначалу обманом чувств. Но нет, нюх не лгал, это были сосновые дрова. Где-то вдали курилась печь, или кто-то в сто крат более опытный сумел развести костёр.

— Помогите!.. — она закричала.

Попыталась закричать. Голос сорвался на хрип, выдох вырвался кашлем; она едва не поперхнулась слюной; и на этом бросила бесполезные попытки. Нюх не обманывал: цель была очень, очень далеко. Никаких шансов добрести пешком, поминутно падая и врезаясь мордой в деревья.

Тогда она подняла крылья, обернулась, побежала.

Напролом! Через кусты, сбивая подлесок, вниз со скалы. Она взмахнула крыльями, едва ощутив то особенное пегасье чувство, метнулась вверх. Выше, как можно выше, пока не оставили последние силы. Сноу закружила, пытаясь точнее угадать направление на дым, затем ускорилась в планировании, с огромным усилием воли удерживая высоту.

Внизу стучали ветви под ветром, в ушах свистело, дождь бил в лицо. Но нюх, благословенный нюх её никогда не подводил. И пусть в голове мутнело, она чуяла, как запах дыма становится всё ближе, усиливается до кашля, чтобы уже через мгновение остаться позади. Она начала широкий вираж, снова поймала запах и по спирали понеслась к нему.

Всё ближе, ближе и ближе. Инстинктивно она сдвинула крылья, чтобы сбросить скорость, но поздно — в то же мгновение сильнейший удар потряс тело. Что-то треснуло и захрустело, неровный камень кладки оказался внизу.

Не чувствуя боли она поднялась, жжение в груди помогло шагнуть, а затем снова, пока под копытами что-то не зазвучало. Голоса, скрип, тепло в лицо. Она свалилась, и вместе с кем-то полетела вниз по лестнице. И был удар, звон, возгласы вокруг — чьи-то болезненные стоны. И глубокое чувство ошибки.

— Простите… — Сноудроп пробормотала.

А затем последние мысли ушли.