Весеннее обострение

Глава 2

Железнодорожная станция Дейлс Дельта на самом деле находилась не в Дейлс Дельта. Она существовала за городом, далеко за городом, потому что просто нельзя было проложить рельсы посреди болотистой дельты. О, через болотистую дельту проложили рельсы, но они утонули в иле и грязи. Пони, ответственный за это несчастье, чуть не был уволен — то есть чуть не был запущен из пушки в океан разгневанными горожанами, о чем особо предупреждала Вечериночная Пушка Марк VII, заявляя, что заряды, изготовленные из пони, не рекомендованы производителем.

Это был знак счастливой судьбы, что пони по своей природе добрые: они оставляли в покое бирки на матрасах и подчинялись строго сформулированным предупреждающим надписям. В большинстве случаев. Здесь, в Дейлс Дельта, если не смотреть в обе стороны, прежде чем перейти улицу, можно было попасть в общественные списки анархистов, что, конечно, печально, но не так страшно, как попасть в список "любителей погулять".

Воздух был соленым, почти терпким, и Эсмеральда была слишком увлечена нюханьем, чтобы поднимать шум. Подвешенная в переноске на шее отца, она корчила смешные, очаровательные рожицы, вдыхая все новые запахи, совершенно отличные от Кантерлота.

— Вот здесь я обычно улетаю домой, — сказала Баттермилк Копперквику, стоя рядом с ним и улыбаясь. — Придется искать другой путь. Это такая прогулка, которая поможет размять ноги, это уж точно. У моих родителей есть свой маленький илистый остров. Он не совсем на берегу океана, а довольно далеко от него, и все это место раскинулось примерно на сто киллометров во все стороны. Может быть, сейчас уже больше. Похоже, что с тех пор, как я уехала, это место разрослось.

Копперквик слышал только половину того, что она говорила, потому что был слишком занят разглядыванием грифонов, которых он никогда раньше не видел вблизи. Здесь, на вокзале, их было трое, они стояли и ждали. Они были не такими большими, как он думал, и не такими рыжими и львиными. Один из них был с черным оперением, другой — сероватый, или сажевый, а третий — в крапинку.

— Грифоны…

— Да, они живут здесь с нами, вместе, но отдельно. — Баттермилк охватило спокойное волнение, и она прижалась к Копперквику, а затем потерлась о него почти по-кошачьи. — Пакт Скайфорджа. Он насчитывает сотни лет. Они защищают нас от всего, что может выползти из океана или появиться из болота. Мы позволяем им жить на наших землях как охотникам-собирателям. Все наши посевы, все наши сельскохозяйственные работы привлекают тех, кого они любят есть, например, крыс, которые являются здесь настоящей проблемой. Или была бы, если бы грифоны не сокращали их численность.

— Хм… — Копперквик посмотрел на маленькую, стройную кобылу рядом с ним, немного подумал над ее словами, а затем снова обратил внимание на трио грифонов.

— Не так уж много единорогов здесь живет, — заметила Баттермилк, оглядываясь по сторонам. — Говорят, они не любят грязь. Поэтому грифоны делают много тонкой, кропотливой работы, которую приходится выполнять своими чудесными, ловкими пальцами. Мне нравится, что они рядом, я выросла, чувствуя себя в безопасности благодаря им. Они следят за нами, как ястребы. Я думаю, что для них это предмет гордости — охранять нас, но точно сказать не могу. Они тихие, ворчливые типы, которые держатся особняком.

— Это то, о чем не рассказывают в школе. — Копперквик принюхался и почувствовал запах чего-то вкусного, чего-то жареного. На вокзале было кафе, и, хотя он, конечно, проголодался, он был почти на мели. — Вот такие вещи, вот что такое Эквестрия на самом деле, но никто никогда об этом не говорит. Поэтому я и пришел сюда.

— Легко говорить о плохом, потому что это заметно, мистер Квик. По моему опыту, пони приходят в ярость, когда что-то нарушается, и совершенно спокойно занимаются своими делами, когда все в некотором подобии нормы. Пакт Скайфорджа — это обычное дело… он не воспринимается как нечто особенное или даже необычное. Это то, с чем мы выросли.

— Да, но это важно… — Копперквик замолчал и стоял, помахивая хвостом, пока его дочь ворковала и перебирала своими маленькими копытцами. — Я сам так сосредоточился на всех этих мерзких вещах в моей жизни, что, кажется, забыл, зачем приехал в эту страну. Я так обиделся на бюрократию и на все, что в моей жизни пошло не так, что, кажется, перестал видеть хорошее. Мне очень жаль, мисс Оддбоди.

Над головой кружили чайки. Вечно оптимистичные оппортунисты, чайки собирались в местах, где, казалось, можно было найти легкую добычу. Неподалеку в крытом депо складывали товар с поезда, который затем перегружали на лодку и отправляли по каналу или водному пути. Вдалеке проплывали паровые плоскодонные корабли, проплывая по мелководью, а некоторые из них подходили к грузовому депо.

Это было так непохоже на Кантерлот, что Копперквик был в замешательстве. Он никогда не видел ничего подобного. В Кантерлоте царила современность начала века, приятное сочетание старого и нового. Все было со вкусом, модно и чисто. Мэйнхэттен был очень современным, а Понивилль напоминал путешествие в прошлое. Это место, Дейлс Дельта, было словно перенесено в другую страну. Как и в Понивилле, здесь можно было отмотать время назад, но пароходы, выбрасывающие облака черной копоти, возвещали о том, что в этом районе идет индустриализация, чего так не хватало Понивиллю.

Как и многие другие места в Эквестрии, это место имело свою собственную уникальную атмосферу.

Затаив дыхание, Копперквик наблюдал, как пегас толкает по воде лодку в форме огромного зеленого листа — гениальный способ передвижения, если таковой вообще существует. Другую лодку приводил в движение земной пони, сидящий на колесе с веслами. Потянувшись вверх одним копытом, Баттермилк закрыла ему рот и, почувствовав ее мягкое прикосновение, жеребец посмотрел на нее широко раскрытыми выразительными глазами.

— Ты выглядишь как турист. Перестань.

Покраснев, Копперквик позволил себе хихикнуть, но сказать ему было нечего.

— Муми и Папуля даже не знают, что мы приедем. Я думаю, они будут очень удивлены. Муми всегда любила сюрпризы. А вот Папуля… э-э-э… — Шаркая копытами, Баттермилк некоторое время стояла и говорила сама с собой, и что-то в ее выразительности не позволило Копперквику отвернуться.

Вытянув шею, он удивленно чмокнул ее в щеку, отчего она смутилась, покраснела и замялась еще сильнее. Эсмеральда, обрадованная тем, что находится рядом с Баттермилк, ворковала и требовала свою долю ласки. Пряди гривы белокурой пегаски выбились из ее пучка, и она, хихикая, стала постукивать левым передним копытом по деревянной платформе. Ободренный, Копперквик снова наклонился к ней, прижался мордочкой к ее уху и зафыркал.

Визжа, Баттермилк бросилась прочь, прижав уши и высоко подняв хвост.

Завороженный, Копперквик следил за каждым ее движением, за тем, как пульсируют под шелковистой шерстью напряженные мышцы, как блестят на солнце расправленные перья. Уши были розоватыми, а яркое солнце делало их почти прозрачными на кончиках. Еще больше гривы освободилось из пучка, и распущенные усики заманчиво развевались на ветру, приглашая подойти ближе, пуститься в погоню.

От воркотни за ухом у Баттермилк по коже бегали мурашки, и она призналась ему в этом в потных, влажных объятиях, шепча слова в его трепещущее, дергающееся ухо, прижимаясь к его шее. Он хотел делать с ней ужасные вещи, отвратительные вещи, греховные вещи непростительного характера, невыразимые поступки, например, сжимать в потных горячих объятьях в жаркие, липкие ночи в кровати с фланелевыми простынями, в комнате без климат-контроля.

Это было самое худшее, что он мог придумать, как поступить с ней.

Их отношения определялись общими страданиями. Недостаток сна. Стресс. Невыразимая жестокость мистера Бланманже. Перенапряженные барабанные перепонки. Бесконечные учебные задания. Это был их удел — страдать, и они страдали вместе, и казалось, что единственная радость — это случайные добрые поступки, которые они совершали друг для друга. Но лежать в знойной комнате на липких, пропитанных потом простынях было бы тем самым страданием, которое, несомненно, еще больше сблизило бы их.

Копперквик начинал думать, что хочет провести остаток жизни в совместных страданиях с Баттермилк Оддбоди. Но сначала он должен был познакомиться с ее родителями. Эсмеральде нужно было все объяснить. Потом, если все пойдет по плану, будет куча страданий, которых хватит на всех, пока он будет нести позор отца-одиночки, у которого была связь с танцовщицей. Поднятые брови. Молчаливые обвинения. Осуждающе суженные глаза, и почти неделя абсолютной пытки, если все пойдет как задумано.

В конце концов, у него останется Баттермилк, в этом он был совершенно уверен, и его дочь, которая, казалось, с удовольствием оплевывала его в самые неподходящие моменты. Кто бы мог подумать, что теплые капельки слюны могут быть такими особенными? Такими ценными? Любовь к дочери изменила его мозг, исказила его восприятие, он перестал беспокоиться и научился любить слюну. Эсмеральда была особенной и не могла ошибаться. Любовь, жестокий тиран, сделала его слепым и оставила его рабом, добровольным рабом, который склонил голову в покорной молитве перед прихотями своей дочери.

Баттермилк захлопала ресницами за толстыми квадратными очками и сказала:

— Пойдем со мной домой, Коппер.

— Хорошо. А как мы туда попадем? — Что-то в соленом воздухе прояснило голову Копперквика, и он почувствовал себя бодрым… или даже игривым.

— Ну, для начала мы пойдем пешком, а потом посмотрим, что попадется по пути. Может быть, удастся поймать попутку. — Как патока, оставленная в феврале, на мордочке Баттермилк медленно расплылась улыбка, и она издала взволнованное хныканье, очень похожее на счастье. Она слегка переместила свой вес, ее сложенные крылья хлопали по бокам, и каким-то образом ей удавалось быть красивой, не осознавая этого и даже не пытаясь — она просто была такой. — Мне нужен чай "Небесная слава". Я чувствую себя немного вялой. Мне очень нужно взбодриться.

— Может быть, когда ты вернешься домой…

— Да! Может быть, когда я вернусь домой!

Река Поцелуй Луны была широкой, медленной и глубокой, ее питали тысячи притоков. Немного мутная и скорее коричневая, чем прозрачная и голубая, она протекала через дельту и оставляла после себя залежи богатой плодородной почвы. В сочетании с любовью и заботой земных пони она создала пышное, зеленое место, полное жизни, такую житницу, которая могла бы прокормить целую нацию.

Копперквик шел по гравийной дорожке на насыпном земляном валу, следуя за Баттермилк, которая вела его за собой. Его седельные сумки слегка шлепали по бокам — больно и раздражающе, а Эсмеральда дремала в своей переносной колыбели, кивая головой при каждом шаге. Это было похоже на главную улицу, только вместо дороги здесь была текущая вода. На этом клочке острова было множество магазинов с заманчивыми витринами, которые надеялись привлечь туристов с железнодорожного вокзала, и причудливых кафе, примостившихся между многоэтажными кирпичными зданиями, служившими торговцам и магазинами, и домами.

Как и в Кантерлоте, пони здесь носили одежду, по крайней мере, некоторые из них. В отличие от Кантерлота, эти пони не отличались особой вычурностью. Шляпу можно было увидеть то тут, то там, но это были рабочие пони, происходившие из крепкого сословия. Одежда здесь была практичной и удобной, но при этом грязноватой, слегка закопченой и чуть поношенной от тяжелой работы.

Стук молотка отвлек его, и Копперквик повернул голову, чтобы увидеть кузнеца, который занимался своим ремеслом на плоскодонке, покачивающейся на течении реки. Он никогда не видел такой посудины и не думал, что она может быть практичной. Здоровенный грузный пони выковывал из металла то, что казалось петлей, возможно, для какой-то двери или ворот. Мысль о том, чтобы доставить все свое рабочее место прямо к месту, где тебе нужно быть, завораживала Копперквика, и он начал понимать, насколько привлекательна жизнь на воде.

На какой-то короткий миг Копперквика посетила забавная мысль бросить колледж, чтобы стать капитаном судна в таком месте, как это, но его отвлек низко пролетающий дирижабль, проплывающий над головой. Это было не более чем длинное каноэ, подвешенное к грубой гондоле, которое буксировал крепкий пегас. На боку каноэ красовалась надпись: ’Cousteau’s Crustacé Compagnie’^[1]. Что-то в этой надписи его насторожило, она читалась не совсем правильно, но это, пожалуй, не имело значения. Ярко-красный краб на вывеске сказал все, что нужно было сказать без слов.

— Кажется, я только что нашла попутку домой, — заметила Баттермилк, и ее крылья распахнулись. В одно мгновение она взмыла в воздух и зажужжала, как самый пушистый комар в мире. — Рипл Рашер! Эй, Рипл Рашер, как поживаешь? Сколько лет, сколько зим! Привет!

Копперквик отчаянно хотел, чтобы она выпила из него всю жидкость.