Мы сидим в окопе вот уже несколько часов, выжидая момента расслабления немцев, которых мы обстреляли те самые несколько часов назад. Мы ждём момент потери их сфокусированности, дабы пулемётчики ушли со своих позиций, и дали нам, обычной пехоте, а не танкистам, пройти к ним во весь рост. Слева от меня унтер-офицер, всё время следящий за временем. Я же выглядываю из окопа в перископ и всё больше вижу, как немцы начинают выкуривать сигареты, болтать на разные темы и просто отвлекаться. Мы же прижаты друг к другу, почти не шумим и сжимаем винтовки до боли в руках. У меня же был трофейный МР-18, который я взял у пленного немца. Вещь удобная, быстрая, а самое главное — имеющая на всякий случай штык-нож, готовый воткнуться в сердце того, кому не повезло оказаться на его пути. Не зря немцы его назвали «окопной метлой». Благодарю кайзера за такой подарок.
Офицер, всё время смотрящий на свои часы с позолоченной стрелкой, повернулся к нам и сказал:
– Готовимся выходить, ребята. Скоро немчура снова окажется под артобстрелом, но на этот раз нам придётся бежать к их окопам. Готовьтесь, и желаю вам удачи.
Никто не сказал ни слова. Никто не подумал о возможности умереть под своими же снарядами. Никто. Все уже так устали за эти четыре года, что готовы умереть хоть прямо сейчас. Вот что объединяет всех на этой войне – усталость. Французы, британцы, немцы и, до недавнего времени, русские. Все устали бить друг друга ради ничего. Но мы продолжаем. Мы готовы грызть глотки до конца, но конца не видно. Лишь недавно появилась маленькая надежда, что это наступление станет последним. Но надежда угасает под тяготой воспоминаний о Сомме, Пашендейле и Мясорубки Нивеля. Мы умираем как мухи, но этому нет конца. Но у всего же есть конец, правда?
Канонада артиллерийских выстрелов раздалась сзади нас, и со свистом полетела прямо на немецкие окопы. Раздались крики, которые все уже слышали четыре года. Офицер начал дуть в свисток во всю глотку:
– В атаку, братцы, – закричал он.
Мы все вместе выбрались из траншей и побежали в сторону немецких окопов, всё ещё отбрасываемые от них своей же артиллерией. Бег был самым неудобным действием на войне, ибо на ничейной земле бежать приходилось через всё: трупы, гниющие уже несколько месяцев со времён немецкого наступления, лошадей, повозки, колючую проволоку, воронки от снарядов. Но бежать надо было быстро, ибо артиллерия прекратила обстрел, но расстояние до вражеских окопов было 20-25 метров. За это время опытный пулемётчик успел бы нас расстрелять, но наша тактика и артиллерия сделала своё дело: вражеские позиции были застигнуты врасплох, и пулемётчики были попросту уничтожены. Я забежал в окоп и увидел немца, паренька лет двадцати, зажавшийся в угол окопа и плакавший таким потоком слёз, что казалось, что его глаза сейчас попросту умрут от недостатка жидкости. Рядом с ним лежала его винтовка и товарищ. С осколком в голове. Я услышал справа от себя крик немецкого солдата, и по рефлексу спустил курок, направив ствол вправо. Бош был свален наповал, имея теперь в своей груди 5-7 углублённых отверстий от пуль, не пролетевших насквозь. Он умрёт в муках, обливаясь собственной кровью. Паренёк, сидевший в углу, попросту уткнулся в свой китель и разрыдался ещё сильней. Парень совсем ещё новенький, какого чёрта он сидит в окопах?!
– Переводчика мне сюда, живо! – заорал я во всю глотку, прерывая канонаду боя, стихавшего всё сильнее и сильнее.
Через минуту ко мне прибежал мужчина лет сорока, но по званию имевший всего лишь кадета, в то время как я был вторым лейтенантом. Его мундир был испачкан в грязи, крови и порохе. На штыке от его винтовки виднелась кровь, стекающая вниз и капающая на землю, около ноги убитого мною немца.
– Переводчик по вашему приказанию прибыл! – сказал он по уже рефлексу. Он вырабатывается у всех, у кого звание не позволяет командовать людьми. Потом он забывается со временем.
– Успокой его, живо, – сказал я, повернувшись к пареньку, что уже просто издавал нечленораздельные звуки и, похоже, зовя мать, просил помочь ему. Паренёк впервые в бой попал, зазря винить его в такой реакции, которая проходит со временем. Я был таким же.
– Сэр, но бой кипит. Может просто оглушить его? – сказал он.
Трудно с ним не согласиться, но я не хочу иметь в своих пленных больного на голову немца, готового покончить жизнь самоубийством ради забывания всего этого ада. А он ведь не видел Пашендейля, Соммы, Ипра. Я видел всё это. Я видел слишком много, чтобы забыть. Слишком многое…
– Да, но успокой его, и живо. Все остальные уже либо убиты, либо бегут и взяты в плен. Успокой уже бедного парня!
Он кивнул, и мы все вместе повернулись к парнишке, смотревшему на нас глазами, которые не понимали, что же сейчас будет: расстрел прямо на месте или что-то ещё?
Переводчик перекинул свою винтовку на спину и стал разговаривать по-немецки, присев к парню. Парень от такого действия лишь ещё сильнее углубился в угол, скорей всего изодрав китель. Так же он увидел капающую со штык-ножа кровь, из-за чего его глаза стали стеклянными, наполненные животного страха.
– Хватит этого цирка, отойди от него! – заорал я, – переводи мою речь, толку от тебя никакого! – сказал я ему и присел к парню, держа его руками за оба плеча.
– Ты жить хочешь? – спросил я у него, после чего переводчик сказал это по-немецки. Немец тихо и смирно кивнул, что говорило само за себя: он хотя бы уже не был в бреду.
– Тогда живо вставай на ноги и отряхни себя, похож на свинью подзаборную. Переводчик делает свою работу крайне быстро. Немец быстро встал, отряхнулся и чуть ли не встал по стойке смирно.
– Сигарету будешь? – немец лишь отрицательно покивал головой. А зря. На войне не курит лишь тот, кто не воевал.
– Высовывай всё, что есть, – немец быстро, дрожащими руками стал выкладывать на землю пистолет, патроны, нож и прочую амуницию. Я подобрал его винтовку, до сих пор лежавшую в грязи. Я передёрнул затвор, от чего патрон вылетел из патронника. Парнишка ахнул и посмотрел на неё со страхом. Я сделал это ещё раз. На этот раз он не испугался. Молодец. Я быстро разрядил винтовку и вложил в руки переводчика, таким образом закрепив за ним винтовку.
– Винтовку и пленного уведи и передай по нужным инстанциям. Попытайся его как-то отвлечь от войны, а то он и так еле-еле на ногах стоит.
Переводчик кивнул и позвал за собой солдата, который всё так же стоял чуть ли не по стойке смирно.
– Geh, Soldat, – сказал я, и паренёк удивился, видимо, не понимая, почему я пользовался переводчиком. Я же не весь язык знаю!
– Удачи, – пожелал я своему товарищу. А я тем временем заметил что-то вроде бункера, в который ведёт дверь. Я зашёл в укрепление со скрипом, наблюдая пишущий стол, кровать из красного дерева, сумку и какой-то блокнот, на котором было написано «Im Westen nichts Neues». «На Западном фронте ничего нового». Автор, видимо, был военным журналистом, либо, предвещая конец войны, хотел написать очерки о ней. Но большего всего меня удивляла очень чистая, удобная кровать из красного дерева. На войне спать – это спать на чём угодно, но не как нормальный человек. Сено, трава, деревянные лежанки, но никак не кровать. Я даже вспомнил о мерах приличия и снял свои поношенные сапоги, забываясь обо всём в удобстве кровати. Но как бы удобна кровать не была, револьвер должен быть заряжен и быть под рукой. Но усталость взяла своё. Я хочу спать. Я должен спать.
Wir sind verloren..
Wir sind verloren..
Wir sind verloren…
Wir sind verloren…